В его повадках проскальзывала какая-то совершенно ему чуждая нерешительность. Кто-то схватил его за руку. Из дверного проема появилась еще одна фигура, почти столь же громадная, как и он сам. Она пошатнулась, и он поддержал ее за локоть. Они стояли рядом, почти соприкасаясь головами.
Он заставил ее пройтись взад и вперед. В морозном воздухе было видно их дыхание. Он поддерживал ее, обхватив рукой за необъятную талию. От ее неуклюжих шагов вокруг вздымались небольшие снежные вихри.
Она была слаба, еще не оправившись от послеоперационного шока, и ей пришлось прислониться к стене. Лицо ее было запрокинуто к ночному небу. Рот открыт.
Оставив ее, он со всей своей до жути чрезмерной подвижностью нырнул обратно в башню. Из своего укрытия я старался разглядеть ее получше. Ее черты омывал лунный свет, превращая глаза в совершенно пустые пробелы.
Сходство с Жюстиной исчезло. Внутри обитала иная жизнь.
Монстр вернулся и принес с собой бокал. Несмотря на все протесты, он заставил ее проглотить его содержимое. Она выпила, и он отбросил сосуд, отступив на шаг, чтобы посмотреть, каково ей.
Она неуверенно пошла вперед, шаг за шагом, с трудом обретая равновесие.
Остановилась и, расставив согнутые руки, стала медленно поворачивать голову то в одну, то в другую сторону. Автоматически развернувшись, зашагала прочь, сначала раскачиваясь из стороны в сторону, но постепенно обретая более правильный ритм движений.
Он суетился вокруг нее, заботливый, но нетерпеливый. В какой-то момент присоединился к ней, зашагал, отбивая одной рукой ритм, нога в ногу. Потом вновь отступил в сторону, продолжая управлять ею, побуждая двигаться быстрее. Она попыталась было прислониться к стене — он сделал неистовый отрицательный жест, и она снова шагнула вперед. Он затеял перед ней беготню, кружил в каком-то гротескном танце, и движения его были не лишены некой грации. Она нерешительно подошла к нему, и он взял ее за руки. Нерешительно принялись они и перетаптываться из стороны в сторону, словно пляшущие детишки-лунатики; он все время ее подбадривал.
Ей нужно было отдохнуть. Поддерживая ее, он посмотрел вверх на башню.
Она что-то объясняла ему, держась рукой за бок.
Человеческим, необычайно человеческим жестом он сложил раструбом одну руку вокруг рта и воззвал среди ночи ввысь:
— Франкенштейн!
На его глухой, раскатистый голос лаем откликнулись собаки в ближайшей деревне, издалека им ответили с холмов волки.
Из башни — никакого ответа.
Отдохнув, парочка опять принялась танцевать. Потом он оставил ее и побежал вперед — так медленно, как только мог. Она грузно устремилась вслед. Один раз она споткнулась и растянулась в снегу. Он тут же оказался рядом, с неуклюжей и нежной заботой помог ей подняться, прижимая к своей щеке ее испещренную шрамами голову.
И снова он ее заставил припустить бегом. Своим немыслимым галопом он умчался за башню. Она бросилась следом. Она потихоньку избавлялась от первоначальной осторожности, ее движения быстро обретали координацию. Она обнаружила, что может размахивать на бегу руками. Отступив назад, он в восхищении наблюдал за ней, упершись руками в прикрытые лохмотьями колени.
У кого-то из них вырвался странный, мычащий звук, и опять забесновались собаки. Она смеялась!
Теперь уже она позвала его жестом за собой, она припустила вокруг башни, шаловливо предоставив ему себя догонять. Они были игривы, как пара битюгов-тяжеловозов. Когда она появилась на виду вновь, тускло поблескивал ее лысый череп, руки неуклюже били воздух — и вновь разнесся тот же омерзительный мычащий звук. Побуждая ее продолжать бег, он делал вид, что никак не может ее догнать.
На бегу волосы струились позади его черепа-шлема словно плюмаж.
Теперь ее действия были уже не так неуклюжи, движения ускорились. Она внезапно остановилась. Он тут же обхватил ее за талию, она оттолкнула его жестом, который сбил бы мужчину с ног. Она так и осталась стоять, шевеля пальцами, кистями рук, сгибая руки в локтях, потом дошла очередь и до плеч; казалось, будто смотришь на упражнения балийской танцовщицы. Она была нелепо выряжена в нечто, в чем я признал пару прикрывавших ее ранее, когда она лежала на скамье, простыней, неуклюже обвязанных вокруг ее громадного туловища; возможно, поэтому в ее пародийно изящных андрогинных движениях присутствовало нечто пикантное.
Ночь резко просветлела, будто луне вдруг удалось выпутаться из облаков.
Я взглянул вверх, поражаясь, как я мог забыть обо всем, кроме хороводов этих чудовищных существ.
По небу плыли луны-двойняшки. — Первая — тот тонкий месяц, который доселе в одиночку арендовал ночное небо. Вторая, на расстоянии вытянутой руки от первой, приближалась к полнолунию. Они уставились с высот на мир, как два глаза, один из которых прищурился.
Распад пространства — времени все еще продолжался! Но мысль эта пришла ко мне не в связной и членораздельной форме, а как бессвязное воспоминание о строках из шекспировского «Юлия Цезаря»:
Могилы выплюнули мертвецов;
Меж туч сражались огненные рати…
Лишь смерть царей огнем вещает небо.
В мыслях у меня все полнилось смертью, и однако я не мог отвлечься от ужимок и прыжков двух этих нечеловеческих существ. Можно было подумать, что они дожидались сигнала дополнительной луны, — их притоптывания и прихлопывания вступили в новую, более насыщенную стадию. Они сошлись намного ближе, сплетая сложные узоры движений друг вокруг друга.
Временами она замирала в неподвижности, образуя центр для безудержного взрыва его движений; временами они обменивались ролями, и уже он замирал в напряжении, пока она вихрем кружилась вокруг. Затем их настроение менялось, и они томно сплетались и корчились — словно под величественную мелодию сарабанды. Они уже глубоко погрузились в свой брачный танец, совершенно позабыв обо всем вне магического круга своих ухаживаний. Им не было никакого дела до двух лун в небе.
Снова сменилось настроение. Тени начали потихоньку сходить с ума. Они танцевали поодаль один от другого, потом устремлялись друг другу навстречу.
Изредка кто-то из них окатывал партнера волной снега — все реже, поскольку уже на весьма значитальном расстоянии вокруг них снег был плотно утоптан.
Чем быстрее они двигались, тем шире становился круг их танца. Они то приближались к автомобилю, то бросались к нему, то отступали в другую сторону — слепые ко всему, кроме друг друга. Я был так зачарован, что не мог пошевельнуться. Идея воспользоваться пулеметом выветрилась у меня из головы.
Когда она оказалась совсем рядом, мне удалось разглядеть ее лицо, выбеленное лунным светом. На нем я прочел две противоречивые вещи. Это было лицо самки, всецело захлестнутой стихией пола, — и вместе с тем это было и обезличенное смертью лицо Жюстины. Если такое возможно, его лицо оказалось еще ужаснее, ибо в нем не было ничего, кроме пародии на человечность; несмотря на все его возбуждение, оно по-прежнему более всего напоминало шлем, металлический шлем с опущенным забралом, топорно обработанным, чтобы хоть как-то соответствовать чертам человеческого лица. Поперек шлем рассекала узкая щель — его улыбка.
