— Может, хотите чего-нибудь выпить? — спросила Эмили у Монти. — То есть не вместо кофе, а кроме. Херес, например?
— Спасибо, кофе вполне достаточно.
— Не мешает вам мой котик? У вас дома есть кошки?
— Нет, но я хорошо к ним отношусь.
— Я прочла все ваши книги, — сказала Пинн.
— Мы как раз сейчас смотрим по телевизору ваш сериал, — заметила Эмили, разливая кофе. — Ужасно интересно. Сценарий тоже вы писали?
— Частично.
— По-моему, Ричард Нейлсуэрт просто вылитый Мило. Вы сами его выбирали? — спросила Эмили.
— Нет, это без меня. — Улыбка висела у Монти на губах, как приклеенная. В белой сорочке, узеньком шелковом галстуке цвета индиго и безупречном черном костюме в мелкую крапинку, он был похож на состоятельного щеголеватого священника из восемнадцатого века.
— Говорят, он голубой? — спросила Пинн, которая теперь стояла за креслом Эмили, прямо напротив Монти.
— Не знаю.
— Да нет, не может быть, — сказала Эмили. — В нем нет ничего бабского. Это всегда видно по тому, как человек движется. Вы, наверное, сейчас пишете следующего Мило?
— Сейчас нет.
— А с чего вы начинаете, когда хотите написать книгу? — спросила Пинн.
— Я должен кое-что тебе сказать, — Блейз смотрел на Эмили.
— Мне уйти? — спросила Пинн. От слов Блейза в гостиной вдруг как-то резко похолодало.
— Нет, — ответил он. — Пусть будет свидетель. Двое свидетелей.
Монти перестал улыбаться и перестал гладить Бильчика.
Эмили сидела выпрямившись. Машинально она дотянулась до своей камеи и прижала ее гладкой стороной к щеке. Синие глаза смотрели на возлюбленного строго, почти угрюмо, она вдруг необыкновенно похорошела.
— Монти, — начал Блейз и сам себе удивился: с чего это он вдруг обращается к Монти? — То есть… — Он снова повернулся к Эмили. — Я решил рассказать обо всем своей жене. — Он хотел сказать «Харриет», но в последний момент вдруг передумал и произнес: «жене».
Эмили была великолепна. В лице ее ничто не дрогнуло, даже устремленный на Блейза взгляд остался задумчиво-сосредоточенным, словно перед ней был шахматный этюд, а не человек.
Помолчав немного, она спросила:
— Почему?
Этот вопрос, пожалуй, можно было предвидеть, но Блейза он застал врасплох.
— Потому что это необходимо… то есть, я хочу сказать, пора… Потому что я так больше не могу. — Он все еще сомневался, говорить или не говорить Эмили насчет Люки, но теперь решил, что не стоит. Все и без Люки было достаточно скверно.
— А когда скажешь ей — будешь жить со мной? — спросила Эмили. Они пристально смотрели друг на друга.
— Не знаю.
Эмили отвела глаза. Отложила брошь и подлила себе кофе из кофейника. Ее рука немного дрожала.
— Тогда зачем?
— Чтобы сказать правду.
— Ну давай, говори.
— Я хочу, чтобы все было…
— По-моему, ты врешь, — сказала Эмили. — К правде это не имеет никакого отношения. Ты что-то задумал, у тебя есть какой-то план. Мне плевать, знает она или не знает. Я хочу, чтобы ты жил со мной, а не с ней. И я всегда хотела только этого.
— Когда он скажет ей, — Пинн улыбалась загадочной полуулыбкой, глядя не на Блейза и не на Эмили, а на Монти, — то есть если он, конечно, скажет, не передумает, — ему придется жить с тобой.
Монти, сам того не желая, тоже смотрел на Пинн.
— Не понимаю, почему придется, — сказала Эмили. — Может, все наоборот? Может, он хочет сказать ей, чтобы избавиться от меня? Например, она возьмет и запретит ему со мной встречаться. А что, это ее право. Она его жена, как он нам только что любезно напомнил. Ему придется делать выбор между нами двумя, и он вполне может выбрать ее. Сейчас он хотя бы не обязан выбирать.
— Если он скажет ей, ты победишь, — сказала Пинн, по-прежнему загадочно улыбаясь Монти, словно эти слова предназначались ему.
— Почему ты так думаешь?
— Это развяжет тебе руки. В открытой борьбе ты ее пересилишь в два счета. Разобьешь в пух и прах, тебе только дай волю.
— Хотела бы я быть такой оптимисткой, — сказала Эмили. — Чем прикажешь ее бить, бутылками? Возьмите бутерброд, мистер Смолл. Не понимаю, зачем Блейз притащил вас с собой, — чтобы вы слушали весь этот бред?
— Попробуйте с огурчиком, — сказала Пинн. — Пальчики оближете.
— По-моему, то, что я сообщил, не очень тебя заинтересовало, — сказал Блейз. — Хотя, возможно, мне и правда не стоит ей ни о чем рассказывать.
— Как угодно. Пинн, дорогая, ты не могла бы принести влажную тряпку? У меня кофе пролился.
Пинн принесла тряпку, и они вдвоем принялись подсовывать ее под скатерть в месте кофейного пятна. Закончив, Эмили снова пристегнула камею к платью, на сей раз посередине.
— Почему вы не написали ни одной пьесы с Мило Фей-ном? — спросила Пинн у Монти.
— Пробовал, но ничего хорошего не получилось.
— А я попробовала и написала, — сказала Пинн. — Моя пьеса про школу для девочек. Правда, в ней есть несколько неприличных мест. Нужен, наверное, агент?
— Чтобы поставить пьесу? Да.
— Не посоветуете мне кого-нибудь?
— Эмили, — сказал Блейз.
— Да?
— Ты столько лет требовала, чтобы я рассказал Харриет.
— Ничего подобного. Я требовала, чтобы ты был со мной. Ее душевное состояние меня не интересует. И вот теперь я спрашиваю, будешь ли ты со мной, а ты мне говоришь «не знаю». Насколько я понимаю, это значит «нет».
— Я не могу решить сразу все. Если бы ты знала, как мне трудно сделать этот шаг…
— Так не делай его. Чего ты от меня хочешь — сочувствия? Пинн, пожалуйста, принеси еще горячего молока.
— На самом деле, — сказал Монти, опуская Бильчика на пол, — Блейз прав в том смысле, что нельзя решить сразу все. Сейчас, скорее всего, он и сам не может знать, что будет дальше, потому что не может всего предусмотреть. Но я, пожалуй, согласен с вашей подругой в том, что все еще может обернуться для вас наилучшим образом. А главное, хоть что-то изменится.
— Большое-пребольшое вам спасибо! — сказала Эмили.
— Мистер Смолл прав. — Пинн поставила молочник на стол.
— Я хотела, чтобы ты ей сказал, — думала, пусть все будет честно и правильно… справедливости мне хотелось. Боже ты мой, чего только мне тогда не хотелось! Хотелось всего, а пришлось довольствоваться крохами, которые ты беззастенчиво подсовывал мне в обмен на мою жизнь, — на всю мою жизнь!.. Я и сейчас хочу всего и рассчитываю на все. Понимаю, конечно, что я дура. Дура, камень у тебя на шее и так далее. Но, видишь ли, я по-прежнему люблю тебя (вот уж точно, дура!) и хочу, чтобы ты был моим мужем, настоящим мужем, чтобы мы жили в настоящем доме и чтобы ты заботился о нас с Люкой — не видно разве, как нам нужна эта забота? Но ведь мы не сами по себе такие жалкие, это ты нас довел! Это же такая подлость, такой ужас, что невозможно выразить словами. Это как голод, война, чума. Ты хуже Гитлера, тебя убить мало за то, что ты с нами сделал! И ты же еще являешься ко мне со своим чертовым свидетелем и заявляешь, что ты, видите ли, «решил рассказать обо всем жене»? Что прикажешь делать мне, радоваться? Вести с тобой светский разговор о том, как она соблаговолит поступить? Умирающие от голода и чумы не ведут светских разговоров. И плевать мне, расскажешь ты ей или не расскажешь. Мне нужна только справедливость — ничего больше. Если мне так захочется, она и без тебя все узнает. Захочу — могу хоть сейчас набрать ее номер и все рассказать. Так что не тебе одному все решать. О Господи, какого черта ты все это на меня вывалил? Какого черта ты привел сюда своего чертова свидетеля? Убирайся! Убирайся!..
