Корховой улыбнулся.
— Любви все возрасты покорны, а работе — все часы суток, — примирительно сказал он.
Портье повел глазами по своим кондуитам, прячущимся под стойкой. Корховому казалось, он никогда не ответит. Но портье все же ответил. Корховой благодарно ему кивнул и пошел наверх.
Теперь он, не дыша, некоторое время стоял у двери Журанкова. Ему было уже все равно, увидят его или нет. Сквозь хлипкую, как папиросная бумага, советскую дверь отчетливо слышно было, как негромко, мягко толкует о чем-то Журанков и время от времени коротко, удивительным своим голосом, от которого у Корхового все холодело внутри, отвечает ему Наташка. Конкретной трухи слов не разобрать, конечно; жили только сами голоса — вились один вокруг другого, вступали в отношения. Беседуют. Нет, вроде просто беседуют. Зацепились.
Корховой снова рванул вниз. Безбоязненно прошел мимо снова задремавшего портье, вышел из гостиницы. Ночь была теплой и сухой, и уже совсем тихой, беспросветно и предрассветно тихой — юг, Азия. Буранный полустанок… Не составило труда просчитать, где окно номера Журанкова.
Свет горел.
Это было почти единственное освещенное окно в гостинице.
Корховой закурил. Медленный дым, мерцая, пошел в черный зенит, к слепящим азиатским звездам.
Ей-то бы я прямо сейчас сказал про предложение Алдошина. Чтобы услышала от меня, а не от кого-то чужого.
Но ей не до меня.
Насколько далеко она может пойти, чтобы выкачать из этого загадочного Журанкова все, что ей надо?
А, собственно, что ей от него надо?
Господи, какая чушь лезет в голову. Чушь и гадость, стыдуха, срамотища…
Почему я никогда не слышал даже эту фамилию? Журанков…
А она вот слышала.
«Кто это там такой красивый…»
Черт ее знает — влюбится еще… Сердце красавицы склонно к измене. И вообще. Это у кого душа очень устала или, наоборот, не проснулась, от тех — да, от тех можно ожидать супружеской и всякой подобной верности. А у кого творческий потенциал бушует… Где потенциал — там и чувства пляшут, как море в шторм, непредсказуемо. Туда, сюда. Щупают мир. Потому что понять и осмыслить можно только то, чем очарован. За что переживаешь, как за себя; порой даже больше, чем за себя. А чувствам вслед — иногда ахнуть не успеваешь, что я, не знаю, что ли — и мясо подтягивается. Поди-ка попробуй рявкнуть на него, совестью или там юриспруденцией поставить мясу предел — тут и чувства протухать начнут, из всего своего клокочущего разнообразия оставляя тебе лишь скуку и серую тюремную тесноту; и все бы ничего, но от этого творческая твоя способность куда-то загадочно испаряется, и однажды встаешь утром такой честный-честный, и совесть такая чистая-чистая, и обнаруживаешь, что не можешь выжать ни строки, и в голове — ни единой новой мысли… И ничего не хочется. Луна — и сортир.
В ночной тишине издалека раздался скрип гравия под чьими-то медленными шагами. Корховой с трудом оторвал взгляд от затягивающего окна. Освещенная, как в триллере, со спины, медленно приближалась черная фигура. Знакомая.
— Дежуришь? — спросил Фомичев, подойдя.
— Ага.
— Узнал, кто такой этот Журанков?
— Нет. А ты?
— Нет. Как-то не у кого спросить, чтобы не получилось неловко.
— Во-во.
Помолчали. Фомичев тоже закурил. Сделал пару затяжек в молчании и вдруг затянул тихонько на мотив «О соле мио»:
— Как клево шайнинг после тайфэн тайян…
— Погоди… — опешил Корховой. Мгновение переваривал, потом коротко хохотнул. — Это что, обещанная канцона по-китайски?
— Угу. Ну, не чисто конкретно по-китайски, а так… интернационально. В стиле Эры Встретившихся Рук. Помнишь Иван Антоныча?
— Погоди… Шайнинг — понятно… Тайфэн… А тайян — это солнце, да?
— Точно-с так-с.
— Слушай, а ты откуда по-ихнему сечешь?
— Ну, — Фомичев развел руками, — даже затрудняюсь ответить. На финско-китайской границе все спокойно. С миру по нитке, чайная мова нынче модная. Рука — шоу, башка — тоу…
— Слушай, а там еще, говорят, как-то тона подмяукивать надо…
— Мяу-мяу-мяу, — с готовностью спел Фомичев.
Они обменялись ухмыляющимися взглядами, а потом, не сговариваясь и от избытка чувств даже поматывая в унисон головами, затянули хором, как два мартовских кота:
— О тайян! О тайян мио!
Свет в номере Журанкова погас.
— Ага, — сказал Фомичев. — Услыхала. Сейчас цветок нам кинет. Сквозь чугунные перилы ножку чудную продень…
Интересно, подумал Корховой, ощущая ледяную непреоборимую решимость разобраться до конца. Это может, подумал он, означать одно из двух. Он отбросил окурок.
— Пошли? — предложил он, стараясь казаться спокойным. — Утро уж скоро…
— Пошли, — согласился Фомичев.
Распрощавшись с другом у дверей фомичевского номера, Корховой, громко топая и продолжая вполголоса напевать «О тайян», двинулся было по направлению к своему, а потом резко умолк и, развернувшись, мягким и почти бесшумным скоком устремился к номеру Наташки.
Опять замер, прислушиваясь. Тихо. Неужели ее там нет, неужели у Журанкова осталась? Свет погасили, и… Невероятно. Уже совсем не соображая, что делает, он поднял руку и костяшками пальцев постучал.
Дверь открылась так быстро и легко, словно Наташка ждала.
В номере ее горела настольная лампа, и на столе стоял включенный ноутбук. И уже был набит какой-то текст.
— Привет, — сказала Наташка. Ни удивления, ни тем более досады не проступило на ее лице. Отстраненная приятельская приветливость, точно они расстались пять минут назад — скажем, он отошел кофейку испить. Ушел, теперь опять пришел. Тоже наверняка не больше чем на пять минут. А лучше бы на четыре.
И ни малейшей усталости… Корховой ошалело улыбнулся.
— Привет, — промямлил он, понятия не имея, как продолжать.
— Ты трезвый?
Вспомнила даже позаботиться. И тоже отстранение. Так старушек через дорогу переводят. Сделал доброе дело и побежал по своим делам, и забыл про трясущуюся каргу с авоськой уже через полминуты.
— Ага. А-а… А чего ты узнала интересного?
— Завтра расскажу.
— Ну, тогда и я тебе завтра расскажу. Тоже интересное. А сейчас вот чего… — Тут его осенило. — Мы с Фомичевым замазались, что ты иероглифы знаешь. Китайские, типа.
— Знаю кой-какие.
— Напиши мне иероглиф «сердце».
Даже тут она, похоже, совсем не удивилась.
— Вот прямо в четыре утра?
— Ага. Чтоб лучше спалось.
Она мягко улыбнулась.
