Алексей обворожил меня своей особой: от него так вкусно пахло потом здорового, сильного парня, он был так благожелательно ленив, так безумно храбр, так ловко воровал у отца папиросы, что мечтой моей жизни сделалось – быть во всем на него похожим, а впоследствии постараться заполучить себе такое же местечко, которое он занимал теперь с присущим ему одному презрительным шиком. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечтал: «Ах, когда-то еще у меня будут такие длинные кривые ноги», терся об его выгоревший засаленный пиджак и думал: «Сколько еще лет нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой приятный уютный вид». Да! Это был настоящий человек.
– Алексей! – спрашивал я, положив голову на его живот (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь в чулан с съестным или на диван в пустынной бильярдной и, лежа в удобных позах, с наслаждением вели длинные разговоры). – Алексей! Мог бы ты поколотить трех матросов?
– Я? Трех?
Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.
– Я пятерых колотил по мордасам.
– А что же они?
– Да что ж… убежали.
– А разбойники страшнее?
– Разбойники? Да чем же страшнее? Только что людей режут, а то такие же люди, как и мы с тобой.
– Ты бы мог их поубивать?
Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких прекрасных губ – печально думал я):
– Да уж получили бы они от меня гостинец…
– А ты кого-нибудь убивал?
– Да… бывало… – зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!). – В Перекопе четырех зарезал.
Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человечка.
– А знаешь, Алексей, – говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, – я у папы для тебя выпрошу сегодня двадцать папиросок.
– Просить не надо, – рассудительно качает головой этот худощавый головорез. – Лучше украдь потихоньку.
– Ну, украду.
– А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел… Что бы ты…
– Да уж разговор короткий был бы…
– Убил бы? Задушил?
– Как щененка. Одной рукой.
Он цинично смеется. У меня по спине ползет холодок:
– А папа… Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?
– А что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.
После такого разговора я целый день бродил как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек все время ходил по краю пропасти и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился…
Повар Никодимов, изгрызенный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессимист.
– К чему все это? – говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.
– Что такое? – спрашивал собеседник.
– Да это… все. – Что все?
– Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.
– А… как же?
– Да никак. Очень просто.
– Однако же…
– Чего там однако «однако же»! Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?
– Не имеете права.
– Да? Мерси вас за вашу глупость. А они, значит, имеют право свое это ресторанное заведение назвать «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. А почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему в суп – вкусно? Все это не то, не то и не то.
В глазах его читалась скорбь.
Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил на стол подарок и застонал:
– Все это не то, не то и не то!
Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодимову был равнодушен, то поваренка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.
– А что, Мотька, – самодовольно сказал я однажды, – мне мама дала сегодня рюмку водки на зуб подержать – у меня зуб болел. Прямо огонь!
– Подумаешь – счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да и вообще, я веду нетрезвый образ жизни.
– Да? – равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?). – А я нынче пробовал со ступенек прыгать – уже с четвертой могу.
– Удивил! – дерзко захохотал он. – Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стер. Что кровищи вышло – страсть!
Положительно, этот ребенок был неуязвим.
– Мой отец, – говорил я, напряженно шаркая ногой по полу, – поднимает одной рукой три пуда.
– Эге! Удивил! А у меня отца и вовсе нет.
– Как нет? А где же он?
– Нет, и не было. Одна мать есть. Что, взял?
– А чем же лучше, если отца нет? По-моему, хуже…
– Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дернет, а меня на-кася! Никакой отец не дернет.
Этот поваренок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поваренок.
Однажды я признался ему, что не люблю его.
– Удивил! – захохотал он. – А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.
Я молча ушел и про себя решил: лет через тридцать, когда я вырасту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.
Глава 3 Торговля
В первый день на открытии ресторана было много народа: священник, дьякон, наши друзья и знакомые. Все ели, пили и, чокаясь, говорили:
– Ну… дай Бог. Как говорится.
– Спасибо, – повторял, кланяясь всем, растроганный отец. – Ей-богу, спасибо.
Я сидел возле него, и знакомые спрашивали:
– Ну, как ты поживаешь? Прехорошенький мальчишка! Славный ребенок.
Они целовали меня и трепали по щеке.
«Ага, – рассуждал я, – раз я такой хороший – можно от них кое-что и подцепить».
Когда отец ушел распорядиться насчет вина, я обратился к толстому купцу, который называл меня «славным мужчиной и наследником».
– Дайте мне сардинку, которую вы кушаете.
– Я тебе дам такую сардинку, – прошептал купец, – что ты со стула слетишь.
Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойным ребенком, ела икру.
