— Гарри, не старайся целиться, — говорит она. — Сгибай колени. Поворачивайся бедром к сетке. — Она взяла немало уроков. Прошедшие десять лет научили ее куда большему, чем его.
И сейчас, ожидая очередной подачи, он думает: что же он все-таки сделал со своей жизнью, которая уже наполовину прошла? Он был хорошим сыном своей матери, потом хорошим, с точки зрения зрителей, игроком в баскетбол, хорошим малым, с точки зрения Тотеро, своего старого тренера, который считал, что в Кролике есть что-то особое. И Рут тоже считала, что в нем есть что-то особое, хоть и видела, что это исчезает. Какое-то время Гарри сражался со страхом смерти, потом плюнул и стал работать. А теперь столько людей вокруг умерло, что он испытывает ко всем живым чувство товарищества. Он любит этих людей, которые вместе с ним находятся в замкнутом прямоугольнике теннисного корта. Эд и Лоретта. Эд — подрядчик из Истона, специалист по установке компьютеров. Гарри любит деревья над головой и августовское голубое небо над ними. Что он знает? Он никогда не читает книг — только газеты, чтоб было о чем говорить с людьми, да и то главным образом хронику, к примеру: куда еще поедет иранский шах и насколько он в действительности болен и про того доктора из Балтимора. Гарри любит природу, хотя и не знает толком, что как называется. Это — сосны, или ели, или пихты? Он любит деньги, хотя не понимает, как они притекают к нему или как утекают. Он любит мужчин, которые не обращают внимания на свои животы и красные морщинистые шеи, но не знают, о чем говорить, когда игра кончена, какой бы она ни была. До чего же пошлой мы делаем жизнь! И тем не менее мозг — удивительная штука, такую машину никто не может сделать, хотя, по словам Эда, есть компьютеры, которые занимают целую комнату, а тело — оно может выполнять тысячу функций, которые ни один завод в мире не может воспроизвести. Гарри любит спать с женщинами, хотя теперь все больше и больше предпочитает лишь рисовать себе это в мыслях, — пусть молодежь этим занимается, встречается в барах и в машинах, просто удивительно, до чего много их развелось: идешь по улице или стоишь в очереди в кино — и часто оказываешься вроде бы самым старым. Ночью, ложась рядом с Дженис, он чувствует, что ей нужно потрахаться, чтобы заснуть, и пытается представить себе что-то такое, что могло бы его завести, но ничего не получается; последнее, что срабатывает, — это видение женщины, которая стоит на четвереньках и трахается с одним мужиком, тогда как сама сосет другого. И в этом видении неясно, какую роль играет Гарри: то ли он наяривает, то ли его сосут; он смотрит на эту троицу со стороны, точно все происходит на экране одного из этих кинотеатров в верхней части Уайзер-стрит, где идут фильмы с названиями вроде «Девушки из гарема» и «На всю катушку», и он почему-то острее испытывает то, что чувствует женщина, ощущая член во рту, точно сладкий цукини, чем то, что чувствует тот, который трудится внизу — туда-сюда, туда-сюда. По вечерам ему случается произнести несколько слов молитвы, но вообще между ним и Богом как бы установилось суровое перемирие.
Он начал бегать. Сначала тяжело топал в лесу по старым проселкам и тропинкам для верховой езды в теннисных туфлях, порыжевших от глинистой пыли, а потом в синих с золотыми полосками кроссовках, купленных в спортивном магазине в Страудсберге специально для этой цели, — туфлях для бега со скошенными на носу и на пятке подошвами, подошвами в упругих кружочках, которые, точно спрессованные пружинки, с силой подбрасывают его вверх, и он бежит — все легче, и быстрее, и ровнее. Сначала он чувствует, каким смертельным грузом давит его вес на сердце и легкие, а мускулы ног так болят по утрам, что он с трудом выползает из постели и громко смеется от удивления. Но, по мере того как идут дни и он бегает после ужина прохладными ранними вечерами, когда еще не весь свет исчез из леса, тело его привыкает к этому новому требованию, ноги становятся крепче, вес не так тяжел, грудь набирает больше воздуха, ветки проносятся мимо ушей точно на крыльях, и он увеличивает расстояние, со временем доводит его до полутора миль: за одну перекидку песочных часов он добегает до ворот старого поместья, преграждающих дальнейший путь. Угольный замок — так именуют поместье местные жители — был построен угольным магнатом из Скрантона и теперь почти заброшен его разъехавшимися по миру и в значительной мере вымершими потомками: из бассейна спущена вода, теннисные корты заросли, вся жизнь ушла отсюда. В охотничьем домике оленьи головы смотрят стеклянными глазами сквозь паутину; большой главный дом с его остроконечными шиферными крышами и зеркальными стеклами в окнах заколочен; правда, десять лет тому назад, по словам обитателей городка, один из внуков владельца пытался устроить тут коммуну. Судя по рассказам, молодежь привела поместье в жуткое состояние, продала все, что можно было сдвинуть с места, включая двух бронзовых бронтозавров, символов угольной эры, охранявших выход. Тяжелые чугунные ворота, ведущие в Угольный замок, обмотаны двойной цепью с висячим замком; Кролик дотрагивается до металла, преграждающего вход, устраивает себе секундную передышку, в то время как мир вокруг все еще бежит и ноги Кролика отзываются на это дрожью, затем поворачивается и трусит назад, стараясь ни о чем не думать и не замечать своего натруженного тела. Есть вдоль дороги пустырь, который был когда-то лугом, а сейчас на нем торчит можжевельник и сорняки с кисточками, куда ныряют ласточки и на лету заглатывают насекомых, оживших в вечерней свежести. И Кролик, подобно ласточкам, словно летит над землей, над лежащими в ней покойниками, сверкая синими с желтым новыми туфлями. Мертвецы смотрят вверх. Папа с мамой снова лежат вместе, как лежали многие годы на этой продавленной кровати, которую купили из вторых рук во время Депрессии и так и не заменили, хотя она скрипела, как трехколесный велосипед, оставленный под дождем, и была такой короткой, что ноги папы торчали из-под одеяла. Белые, как бумага, ноги, которые под конец стали все в прожилках, — если бы он хоть немного занимался собой, то, возможно, прожил бы дольше. И Тотеро лежит там внизу такой большеглазый — глаза у него точно блюдца на голове неправильной формы, а изо рта вываливается распухший язык в поисках слов. И Фред Спрингер, посадивший Гарри на то место, какое он сейчас занимает, не дает ему покоя — он горбится и гримасничает, как хороший покерист, глядящий на плохого игрока. И Ушлый, который, по утверждению газеты, первым выстрелил в филадельфийских полисменов, хотя тогда во дворе и в проходах их было человек двадцать, а на территории коммуны были лишь беременные женщины и дети, — Ушлый лежит, отвернувшись, черный, как сама земля. Луг кончается, и Гарри попадает в туннель, где сейчас темно и хвойные иглы образуют ковер, он бежит бесшумно, — так бесшумно передвигались меж деревьев индейцы, когда хруст сломанной ветки означал смерть, а он так устал, что с трудом владеет ногами, они разболтанно хлопают по устланному иглами ковру, точно рычаги машины, разболтавшейся от долгого употребления. И Бекки — крошечное зернышко, легшее в землю, и Джилл — бледный росток, который держали вдали от солнца, — ему кажется, что обе они бестелесно висят в земле, как звезды, а за ними — мириады звезд, целые народы, как, например, камбоджийцы, которых вогнали в смерть. И он бежит по всем ним, а они пружинят, приветствуют его, и легкие у него уже в огне, сердце болит, он — оболочка, отделившаяся от призраков, лежащих внизу, их волокна ласкают его ноги, он любит землю, он никогда не умрет.
