пару мгновений, а затем открывает мессенджер.
Только сейчас она начинает чувствовать, насколько ледяными стали её пальцы.
Напротив имени в окне переписки светится заветное «в сети», и Каролина быстро набирает:
Паш, привет, ты в городе?
В ответ очень быстро прилетает:
Привет, да)
И тут же вдогонку:
Что-то случилось?
Она плотно сжимает губы. Пальцы её теперь похожи на ледышки.
Если можно, отвези меня в Мариинскую больницу, пожалуйста
Она отправляет это и, видя, что Паша уже пишет ответ, быстро печатает:
Давида туда с сердечным приступом забрали
Отчего-то она ждёт от Паши перепуганных смайликов либо вопроса о том, что случилось. Но в окне переписки тут же появляется:
Я приеду сейчас. Ты дома у вас, в Василеостровском?
Да.
Всё, сейчас выезжаю.
Она уже закрывает окно переписки, когда вверху всплывает уведомление мессенджера.
Там написано:
Сама, без меня, только не уезжай никуда…
И вслед:
Пожалуйста)
Каролина пишет в ответ, что сама никуда не поедет.
[1] Золотой семирожковый подсвечник на семь свечей; вместе со Звездой Давида является одним из наиболее известных символов иудаизма.
[2] Они говорят со мной (идиш).
[3] Они вернулись (идиш).
[4] Я снова их слышу (идиш).
[5] Они хотят, чтобы я убила его (идиш).
2
— Рад, что ты решил навестить меня, — Самуил Соломонович произносит это будто бы уверенно, но Давид видит, что это совершенно не так.
За эту пару с лишним недель, что он пролежал в больнице, отец словно постарел на несколько лет.
— Меня в пятницу вечером выписали, — отвечает он. — То есть позавчера. Но вчера был шаббат, и я…
— И ты решил, что нечего мне радоваться твоему визиту, — Самуил Соломонович горько усмехается. — Я приезжал в больницу почти каждый день. Мне было важно услышать всё о твоём состоянии лично от врачей, а не по телефону. Мне сказали, что тебе нельзя волноваться, и я не стал тревожить тебя своими посещениями. В конце концов, нужно уметь оставлять человека в покое, — он делает паузу, а затем добавляет: — Даже близкого, родного и очень любимого. Если понимаешь, что так будет лучше. Для него лучше, — он складывает руки на груди. — Ну входи же, не стой на пороге.
Давид снимает куртку, разувается и проходит. У его ног тут же оказывается Оскар.
Как ни крути, кошки его любили всегда.
Все без исключения.
— Я хотел задать глупый вопрос, как ты себя чувствуешь, — говорит ему отец. — Но, наверное, он действительно глупый.
— Я тоже хотел задать вопрос, — Давид достаёт из кармана джинсов письмо и держит в поднятой и согнутой в локте руке.
Самуил Соломонович тут же опускает голову. Давид выразительно смотрит на него.
— Почему? — тихо произносит он. Отец наконец поднимает на него глаза, и Давид повторяет: — Почему? Зачем? У тебя не было… не было на это никакого права.
— Согласен. Не было.
— Не знаю, о чём ты сейчас подумал, но я имел в виду, что у тебя не было права скрывать! — кажется, Самуил Соломонович хочет что-то сказать, но Давид жестом останавливает его. — Я почти тридцать шесть лет прожил с мыслью о том, что мать меня ненавидела. Да, ты можешь сколько угодно насмехаться над тем, что забавно слышать подобное от взрослого мужчины, но она была моей матерью!
— Давид…
— Чёрт побери, она была моей матерью!
Самуил Соломонович делает примиряющий жест, поднимая обе руки вверх, будто сдающийся в плен солдат.
— Не кричи, пожалуйста, — говорит он. — Тебе действительно нельзя волноваться. Когда Каролина… Карочка сообщила мне, что ты в больнице и у тебя случился сердечный приступ, я сразу понял, что я виноват во всём.
— Да не в том ты виноват! — Давид нервно качает головой. — Я прожил добрую часть детства, всю юность и немалый кусок зрелости с осознанием того, что моя мать — монстр! — на глаза его наворачиваются слёзы. — Она не монстр. Она — святая. И плевать мне на то, как там официально принято в иудаизме относиться к самоубийцам!
Самуил Соломонович подходит к нему почти вплотную.
— Я ничего никому не сказал, — говорит он. — Я скрыл то, что Рахель совершила самоубийство осознанно, а не во время приступа шизофрении. Она заслужила право покоиться рядом со своими родителями, а не на отдельном участке для самоубийц. По канонам иудаизма скрывать подобное — грех, и тебе это прекрасно известно. Как видишь, я тоже человек, а не какое-то собрание… собрание еврейских догм.
— У тебя не было никакого права защищать меня так, — Давид произносит это тихо, но зло. — Ты не сможешь меня переубедить.
Пора заканчивать этот разговор, думает он.
В конце концов, второй сердечный приступ, как ему сказали в больнице, может закончиться уже инфарктом.
И дело не в нём самом.
На себя Давиду плевать.
Он понял это в тот момент, когда пришёл в себя на станции «Площадь Восстания» и перед ним возникло худое бледное встревоженное лицо женщины-фельдшера.
Которую в первые несколько секунд он принял за Альбину Заболоцкую, мачеху Каролины.
Наверное, на внешнее сходство наложилось ещё и то, что Альбина — тоже фельдшер скорой помощи.
На себя ему плевать — но он скорее позволит отрезать себе руку, ногу или даже член, чем огорчит Каролину.
Он уже и так от души напортачил.
— Ты прав, — отвечает ему отец, и Давид тут же быстро кивает в ответ.
— Детям в школе я обычно в подобных ситуациях говорю «больше так не делай», — горько усмехается он. — Что сказать тебе, я, честно, не знаю, папа.
Давид подходит к двери и быстро, нервно одевается.
Он уже поворачивается было, чтобы уйти, но, повинуясь какому-то внезапному порыву, останавливается в дверях.
— Кара очень к тебе привязалась, —
