Раиса Семеновна наклонилась над телом, и стоявшим сзадистали видны ее толстые ляжки, туго обтянутые резинками голубых трикотажныхрейтуз.
– Пульса нет, – сказала Раиса Семеновна, с трудомразгибаясь.
Глава 32
Сделали перерыв, вызвали «Скорую помощь», которая доставилаШевчука в морг при местной больнице. Ревкин пригласил Худобченко пообедать, нотот, посмотрев на часы, сказал, что ему некогда, и в сопровождении своегоконсультанта, ни с кем не попрощавшись, пошел к машине.
Ревкин догнал его в коридоре.
– Петр Терентьевич, – сказал он, семеня рядом с Худобченко,– мне очень жаль, что так получилось.
– Та брось, – махнул рукой Худобченко. – Ты тут ни при чем.Никто же не знал, что у него такое слабое сердце.
– Ну так, может, все же пообедаешь с нами?
– Не, не, не могу, друже, дела, – решительно отказалсяХудобченко. – Иди продолжай заседание, а меня провожать не нужно.
Он пожал Ревкину руку, но без обычного дружелюбия, и пошелдальше. Ясно было, что он хочет устраниться от происшедшего. Проводив Худобченковзглядом, Ревкин постоял на лестнице и стал подниматься обратно. Тут на негочуть ли не налетел Борисов с какими-то бумагами в руке.
– Ты куда? – спросил его Ревкин.
– Да я… вот… тут… – Борисов растерялся и прятал глаза. –Вот, – наконец нашелся он. – Петр Терентьевич забыл. – И кинулся мимо Ревкинавниз по лестнице.
Быстро поднявшись к себе, Ревкин увидел в окно, как Борисов,стоя раздетый на холодном ветру, совал бумаги Худобченко, садившемуся в машину.По тому, как Худобченко принимал из рук Борисова эти бумаги, ясно было, что оних не забывал, что он их видит впервые.
«Что-то против меня, гад, написал», – подумал Ревкин оБорисове.
Потом уже стало известно, что в то утро, перед заседаниембюро, Борисов попрощался с женой и дочерью и жене сказал, уходя: «Ну, Манька,иду на страшное дело. Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах».
Борисов вернулся в кабинет. Ревкин пытливо посмотрел нанего, но тот снова отвел глаза.
– Ну что ж, товарищи, – вздохнув, сказал Ревкин, – у нас тутпроизошла неприятная история, я надеюсь, что она останется между нами. Я нехотел бы вас пугать, но предупреждаю: каждый, кто вздумает болтать о том, чтоздесь произошло, будет привлечен к партийной ответственности. А теперьпродолжим. На очереди у нас персональное дело товарища Голубева. По этомувопросу слово имеет товарищ Чмыхалов. Давай, Чмыхалов, только покороче, мы итак, – он посмотрел на часы, – задержались.
Поднялся Чмыхалов. Немного смущенный случившимся, он, глядяв бумагу, пробубнил обвинения против Голубева. Они сводились, в общем, к тому,что Голубев с некоторых пор стал игнорировать решения партийных органов,товарищескую критику воспринимал болезненно, в конце концов дошел до того, чтосорвал намеченный райкомом срок уборки. Когда ему на это было указано, Голубевотвечал грубо, в присутствии беспартийных колхозников отпускал язвительныезамечания, тем самым дискредитируя в глазах масс руководящую роль партии.
Голубеву вспомнилось: был он в прошлом году в большомгороде. Машина сбила пешехода. Движение остановилось. Сбежался народ, подъехалимилиция и «Скорая помощь». Сбитого увезли. Промеряли что-то рулетками. Засыпаликровь песком. Подмели. Регулировщик взмахнул палкой, и движение восстановилось.И так же катили сплошным потоком машины. И так же торопились прохожие. Словноничего не случилось. Голубев вспомнил Шевчука. Он лежал у стола, будто сбитыймашиной. «Господи! – думал Голубев. – Вот и я помру когда-нибудь от страхаперед начальством…»
– Голубев! – дошло до его слуха. – Вы что, оглохли?
Голубев поднял голову и увидел, что все глаза устремлены нанего.
– Товарищ Голубев, – повторил Ревкин, – я вас спрашиваю втретий раз, хотите ли вы что-нибудь сказать?
– А чего говорить? – спросил Голубев.
– Как – чего? Вы слышали выступление Чмыхалова? Хотитечто-нибудь возразить по поводу сказанного?
– Можно и возразить, – подумав, сказал Голубев.
– Только покороче, – вставил Борисов.
– Можно и покороче, – согласился Голубев.
Вскочил Неужелев.
– Товарищи, я предлагаю установить регламент. Мы тут и такмного времени потеряли.
– Какой регламент вы предлагаете? – спросил Ревкин.
– Пять минут.
– Пять много, – заметил Борисов, – достаточно трех.
– Товарищ Голубев, – повернулся к нему Ревкин, – хватит вамтрех минут?
– Еще и останется. – Голубев встал, медленно пошел к первомусекретарю. – Вот, получите, – сказал он и, положив партбилет на стол передРевкиным, пошел к выходу.
– Товарищ Голубев! Товарищ Голубев! – закричали вместеРевкин и Борисов.
Голубев махнул рукой и вышел за дверь. Члены бюро растеряннопереглядывались, не зная, как реагировать на столь неожиданный поступок.
– Это провокация! – вдруг не своим голосом завопил Неужелев.– Мы должны его немедленно остановить!
Борисов, не дожидаясь дальнейшего развития событий, кинулсявслед за Голубевым. Он догнал его уже на улице, где Голубев, отвязав своюлошадь от забора, влезал в двуколку.
– Иван Тимофеевич! – Выбежав без пальто и шапки, Борисовдрожал. – Иван Тимофеевич, ты чего это?
Иван Тимофеевич взгромоздился на двуколку и разобрал вожжи.Лошадь сразу пошла, но он ее придержал и выжидательно смотрел на Борисова.
– Вернись! – призывно сказал Борисов.
Голубев смотрел на него, не говоря ни слова.
– Вернись, Тимофеич, – просил Борисов. – Никто твоей кровине хочет. Ну пожурим малость, ну покаешься, на том и сойдемся.
– В чем каяться? – спросил Голубев.
– В чем-нибудь, – сказал Борисов быстро. – Только недоказывай ничего насчет погоды и объективных условий. Скажи, виноват, запил.
– Значит, пьянство прощается? – спросил Голубев.
– Пьянство можно простить, – сказал Борисов. – Лишь бы всеполитически правильно было.
– Теперь все ясно, – сказал Голубев, щелкнул лошадь концомвожжи. – Но-о!
