Игоревич — так звали доктора — неравнодушен к тебе?
— Мне не кажется, — сказала мама и опустила глаза, — я это знаю.
— Правда? — сказал Вадим. — И что ты думаешь об этом?
— Ничего. — Сказала мама.
— Он тебе совсем не нравится?
— Это не имеет значения, — сказала мама, — я люблю папу.
— Ты уверена, что память, даже самую светлую, можно сравнить с живой любовью? — сказал Вадим.
Мама посмотрела на сына удивлённо.
Сын продолжал:
— Ведь Эмма Михайловна — это была жена Олега Игоревича — умерла два года назад, он тоже любил её, я же помню, какие они были… влюблённые… и всегда весёлые и счастливые, как вы с папой. А сейчас он так же одинок, как и ты.
— Ты меня к чему-то склоняешь? — Не переставая удивляться, спросила мама.
— Ну, не то, чтобы… а если и склоняю, так только к тому, чтобы ты повнимательней посмотрела в себя, в своё сердце, и пошла на поводу у него, а не у традиций, стереотипов, общественного мнения и прочей чепухи.
Мама улыбнулась:
— Как забавно, ты меня наставляешь на путь истинный! — Вдруг она стала серьёзной и сказала: — Я не думала, что ты сможешь принять это…
— Ты забыла, что я уже знаю, что такое любовь. — Теперь он опустил глаза.
Мама поднялась. Подошла к сыну и обхватила его руками. Он тоже встал и обнял маму. Она плакала, а он молча гладил её по голове. Он был уже выше её и, конечно, сильней. Возможно, он был сильней своей мамы и духом. Ведь он успел пережить и невосполнимую потерю, и ужас бессилия перед грозящей самому любимому человеку опасностью, и всепоглощающую любовь, и опять ужас возможной потери — уже другого любимого существа… И всё это — в свои пятнадцать хрупких лет, а точнее — за последние четыре года.
Он очень любил и жалел маму и так хотел, чтобы она стала такой же счастливой, как была когда-то с папой. Или — хоть это и почти невозможно — как они с Ритой.
Мама всё плакала и не могла никак остановиться.
Они сели рядом на диван. Понемногу она всё же успокаивалась. Вадим молча ждал, прижав её к себе.
Когда мама затихла, он сказал:
— Ну вот, теперь ты выплакала всё: и печаль, и сомнения. Правда? — спросил он.
— Кажется, да, — сказала мама.
Мама переехала к Олегу Игоревичу, хоть от него и было дальше до её библиотеки. Но зато по вечерам Олег Игоревич приезжал за ней на машине. Раза два в неделю они заходили к Вадиму и Рите. Иногда мама готовила что-нибудь «долгоиграющее» вроде борща и котлет, которых им хватало на несколько дней.
Вадим закончил девятый класс, Рита — первый курс. Вадим решил устроиться на лето куда-нибудь на работу, чтобы хоть ненадолго слезть с шеи родителей. Олег Игоревич предложил ему госпиталь, где он мог бы как-то скрыть, что Вадиму ещё нет шестнадцати — ведь на работу, даже на неполный рабочий день, его не имеют права брать, пока он несовершеннолетний.
Рита тоже сказала, что пойдёт работать. Вадим сопротивлялся, но бесполезно. Олегу Игоревичу не составило труда и ей найти место в госпитале: неквалифицированный труд оплачивается смешными деньгами, и уборщиков, санитаров, посудомоек не хватает всегда и везде.
В середине лета стояла небывалая жара. А Рита простудилась. Вероятно, выйдя разгорячённой на сквозняк.
Всё повторилось, как весной.
Она умерла на третий день. Там же, где работала — в госпитале Олега Игоревича.
Вадим тоже умер — душой, духом.
Он пролежал в ожидании конца два месяца. Потом встал и продолжил существование назло себе. Он сказал: «не смог уберечь, тогда мучайся всю оставшуюся жизнь!»
Потом он поступил в МГУ на филфак, решив стать писателем. Чтобы писать о печали и грусти несбывшейся любви — как их с Ритой любимый писатель Эрнест Хемингуэй.
Там он встретил меня.
Дом у залива
— Дора, приведи его.
— Он под дверями ждёт.
У меня внутри оборвалось. Я могла сейчас разреветься, а то и лишиться чувств.
— Подожди… Посмотри, со мной всё в порядке?
— Всё с тобой в порядке. — В её голосе слышались тёплые нотки.
Я поднялась.
— Подойди ко мне, пожалуйста.
Она тронула меня за плечо, давая знать, что она тут, рядом.
Я обняла её. Она прижала меня к себе. Мы постояли так немного. Я успокоилась и сказала:
— Спасибо, Дорочка. Пусть он войдёт через пару минут.
Я слышала, как скрипнула и затворилась дверь.
Отойдя к окну, я оперлась о подоконник и сложила руки на груди. Усилием воли мне удалось настроиться на волну вроде: «ну-ну, интересно взглянуть, каким ты стал…».
Восемнадцать лет тому назад
Я защитила диссертацию. Вадим окончил третий курс. Мы уже больше двух лет прожили вместе. Нам было хорошо, как когда-то с Антоном. Любовь, основанная на общности душ и жизненных интересов — «как дерево, посаженное при потоках вод, лист которого не вянет».
У Антона тоже всё шло прекрасно: в личных отношениях без разочарований, на поприще творчества — полный успех и признание. Разумеется, не обходилось и без тернистых моментов, но он воспринимал их как должное, относился к ним философски и считал, что, благодаря трудностям и проблемам, его работы, да и сам он, очищаются от суетного и ненужного.
В этом, между прочим, мы были с ним едины: наша жизнь — и до встречи, и совместная — протекала отнюдь не так гладко, как может показаться из моего повествования. Просто смотрели мы и на радости, и на горести как на бесценный дар: радости даются нам для наслаждения жизнью, для того, чтобы мы проникались любовью к ней, горести — для размышлений и анализа, для работы над собой. Мы не зацикливались на проблемах, какими бы беспросветными они порой ни казались. Жизнь прекрасна и удивительна — это было нашим кредо, нашей ментальностью.
Вадим оказался того же склада. Не вдаваясь в метафизику, он сам для себя постановлял: так нужно для меня, для моего блага. Те, кто ушли, на самом деле не ушли, а перешли — жизнь бесконечна и имеет разные формы — и сделали они это, чтобы помочь мне подняться на новую ступень.
Конечно, когда погиб его папа, он так не думал. И когда умерла любимая — он тоже был далёк от подобных мыслей. Но, собрав себя в кулак после двух месяцев отрешённости, он твёрдым шагом пошёл дальше по жизни — наперекор своему горю, наперекор той силе, что пыталась сокрушить его сущность.
