— Я все понял, — сказал Коваль. — Скажите только одно. Вы уверены, что оно… Что он помогает?
— Нет, я не оккультист и не астролог, — резко оборвал Телешов. — Сказки меня занимают ровно в том объеме, в котором требуются моей внучке. Ей полтора года. Но вот что я тебе скажу… До войны в здании размещалась, естественно, совсем другая контора. Тоже НИИ, легкие сплавы, что-то такое, один из первых в этой области. Потом его эвакуировали, затем вернули, сменили вывеску. Если интересно — архивы открыты, все данные можно поднять… — Телешов замолчал, потрогал усы.
— И что? — затаил дыхание Коваль.
— Ничего особенного. Если не считать особенным отсутствие репрессий. Их будто стороной обошло, две кафедры. Великих открытий ребята не сделали, но на редкость удачные судьбы… Затем сплавы убрали, вместо них Никита из Москвы перебросил почвенников, те десять лет продержались и слились со своей Академией. Затем поместили там одну из закрытых лавок Средмаша. Тоже любопытно, хотя данные эти выкопать непросто. Шестнадцать человек из их конторы дотянули до девяностолетних юбилеев, трое — до ста. Что любопытно — все бывшие фронтовики, после ранений и контузий. Это мне сын… Неважно чей, короче, сын известного человека рассказал, после того, как мы эту площадку получили. А их свернули, ничего не поделаешь, деньги тогда у родного государства кончились, в девяносто втором. Мы-то за счет французских и германских грантов продержались, а им никто не помог…
— Я понял, — понурился Коваль.
— Ты не понял! — оборвал Телешов. Он повернулся и смотрел аспиранту прямо в глаза, не обращая внимания на объезжающие их машины. — Это все чушь, насчет грантов, немецкие деньги до нас даже не дошли, а французы помогли только оборудованием. И полгода мы без зарплаты сидели, пока меня этот… сын академика не повстречал. Он подсказал мне арендовать подвал целиком, чтобы чужие носа не совали. Развалиться кафедра могла, к чертовой матери, понимаешь?! Но не развалилась. То забудут нас от линии отключить. Три корпуса сидят без света, на картотеке в Ленэнерго, а нам — хоть бы хны, палим энергию. То японцы, непонятно с какой радости, сами нашли и денег дали, взамен на право стажировки. После администрация района подкинула, комсомольцы бывшие… Ты любопытный, это прекрасно. Я так почему-то и думал, что сунешь нос. Но никак не ожидал, что сразу, в этот же вечер. Только любопытство, пожалуйста, обрати на главную тему отдела. Были до тебя… А, все равно ведь начнешь к ребятам приставать! Работала тут одна… исследовательница, к счастью, не из моих студенток. Приезжая девочка, из универа, почти случайно у нас оказалась. Все успокоиться не могла, вроде тебя. Как же так, глубокий анабиоз — и сельские домовые, непорядок. Девчонок не послушалась, пыталась в институт журналистов протащить, потом знахарей каких-то с рамками, с иконами… — Профессор изобразил крайнюю степень отвращения.
— И что она? Замерзла? — наугад ляпнул Коваль.
— Откуда мне знать? — с деланным равнодушием отозвался Телешов. — Пропала. Однажды в понедельник не вышла на работу. Искали. Не нашли.
— А шкафчик в понедельник оказался открыт?..
— Не стоит приписывать нам чернокнижных извращений, — отмахнулся профессор. — В подвал вообще спустились недели через две после ее исчезновения. Мне насчет замка никто не докладывал. Но милиция там была, и даже криминалисты, если так интересно… И ты меня очень разочаруешь, если предложишь там что-нибудь исследовать. Появлялись, Коваль, и до тебя «великие» исследователи, гнали волну, а в результате — пшик. И всегда будет пшик, хоть ты там весь первый канал телевидения посели…
Вот теперь Артура проняло. Они верили, они все верили, и крупные удачи относили на счет шкафчика номер шесть. Посему не пятьсот человек, а крайне ограниченный коллектив был посвящен. Может быть, вообще только их отдел. Артур решил не спрашивать…
— Простите, я не хотел навредить…
— Не навредил. На самом деле я за тебя рад… Все, не будем об этом! В понедельник прибывают трое наших коллег из Германии и оборудование. В восемь утра жду в рабочей одежде во дворе, будем разгружать капсулу. Где тебя высадить?
— Здесь. Я, пожалуй, пройдусь, — сказал Коваль и покинул автомобиль на середине моста.
Все закончилось.
В понедельник Артур закрутился и забегался, вместе с ребятами кантовал тяжеленную анабиозную капсулу, устал, как раб на галере. Он убедился, что Папа никому ничего не рассказал, и обрадовался. С каждым днем яркие, будоражащие кровь воспоминания сглаживались, теряли очертания, как дурной утренний сон, отступающий под натиском солнца. После сверхуспешной защиты, после первых совместных с Телешовым публикаций, после того как дворняга Редиска успешно выдержала двухмесячный сон в жидком азоте и ее кровь не превратилась в мелкие кристаллы, происшествие с ключами ему самому стало казаться последствием неумеренного возлияния.
А спустя полгода к нему, как бы невзначай, подошел Денисов и попросил купить то, что полагается. Артур даже не стал переспрашивать, он купил конфет и топленого молока, а потом они вместе спустились вниз. Там было сыро, скучно и пусто. Артур совершенно не нервничал, они покурили на перевернутой скамейке, даже не прекратив обсуждать диссертацию Мирзояна.
Хотя ее можно было и не обсуждать. Про сотрудников пятого отдела в институте ходили удивительные и завистливые слухи. Половина кандидатских у них сразу тянули на докторские, зимой никто не поддавался эпидемиям, и даже разводов не наблюдалось, А в остальном — такие же пахари, застревавшие в лабораториях сутками, суеверные по мелочам, фанатики своих направлений. Поздравляя подчиненных с Новым годом, профессор Телешов не забывал поднимать тост за полезные суеверия.
И никто ему не возражал.
13РАБ ЛАМПЫ
Воспоминания об институтском подвале настолько резко обожгли его, что несколько секунд Артур ничего не соображал. Ощущения получались слишком схожие.
Ощущения перехода в иное состояние, не свойственное человеческой физиологии. Как будто приходилось осваивать жабры. И страшно, и невероятно интересно, но главное, что все равно понимаешь, — никогда не станешь тут, в глубине, своим. Слабым ручонкам без ласт не придать неуклюжему телу нужный темп, слабые легкие нуждаются в частом отдыхе, слабые зубы неспособны рвать чешую и кости. Красиво, завораживающе, а не для нас… Воздух походил на скомканную газету, которой мыли окна. При каждом вздохе Артуру нестерпимо хотелось отряхнуть с лица мокрые крошки, он уже в третий раз дотрагивался ладонью, но натыкался лишь на собственную влажную щетину.
Дышалось тяжело, но вкусно, что-то цветочное… Человек осваивал новый размер. Плоский мир развернулся, объемный мир свернулся в невидимый плоский лист. Мучительно хотелось кричать, резко двигаться, отгоняя наваждение.
Несколько секунд Коваль сдерживал дыхание, опасаясь нападения в темноте, переводя себя в боевой режим. Никто не нападал — здесь было совершенно пусто, пусто многие сотни лет. В застоявшемся воздухе не ощущалось тонких вибраций, присущих человеку или другим теплокровным. Здесь происходило что-то странное с самим пространством; оно колыхалось вокруг сотнями бельевых веревок с простынями, мешая разглядеть перспективу.
