было место для отдыха и уединения. По сути, из квартиры Кедровых-Битовых выделилась комната дяди Али и тети Мани. Единственным, что оставляло ее (комнату) в рамках единой территории, была общая входная дверь в парадный.
Умопомрачительный ремонт (даже по сегодняшним меркам), который затеяла Мария Иосифовна, произвел на Ольгу Алексеевну и Георгия Леонидовича тяжелое впечатление. По сути, на их глазах происходило разрушение старого классического Дома, не в смысле его уничтожения, а в смысле переустройства, облагораживания насколько это было возможно – что, впрочем, приравнивалось к его уничтожению.
Тяжести этому событию добавил уход из родительского дома Андрея.
«Тихий обормотик», по словам Александра Семеновича Кушнера, наконец перестал быть таковым. Канула в историю разбитая бутылка «Столичной». Давно высохшая на батарее парового отопления рукопись превратилась в верстку первой, а затем и последующих книг. Коммунальная теснота на Аптекарском сменилась коммунальной пустотой на Невском.
Ольга Алексеевна оказалась, увы, права, семейная жизнь ее сына на новом месте не заладилась, читаем у Битова: «В нашей любви с Ингой случилась вполне геологическая катастрофа. Мы истово старались сохранить семью, но эта тектоническая трещина так и не срасталась. Первое измерение “Аптекарского острова” кончилось… я не придумывал ничего в своей жизни, ничего не добивался. Безволие оборачивалось победой. Течение текста прибывало меня к следующему измерению».
Вскоре после переезда на Невский, 110, Андрей и Инга расстались.
Впоследствии Ольга Кедрова скажет: «Ингу очень жаль. Жаль, как человека, недотянувшего до своих возможностей. Недостало культурного заряда. Жизнь исковеркалась по ее беде».
Никаких комментариев! Они тут, как думается, излишни, только несколько битовских строк:
Оставим этот разговор
Нетелефонный. Трубку бросим.
В стекле остыл пустынный двор:
Вроде весна. И будто осень.
Стоп-кадр: холодное окно,
Ко лбу прижатое в обиде…
Кто смотрит на мое кино?
А, впрочем, поживем – увидим.
Вот радость моего окна:
Закрыв помойку и сараи,
Глухая видится стена,
И тополь мой не умирает.
* * *
Андрею снится сон, будто бы он стоит у монастырской стены, из-за которой доносится трезвон будничного колокола. Это означает, что всенощная закончилась и ворота в обитель сейчас должны закрыться.
Андрей бежит вдоль этой стены (во сне бег всегда кажется таким вязким, бессмысленным, невыносимым), чтобы успеть попасть в монастырь до закрытия ворот, но глухая кирпичная стена все никак не кончается, извивается полозом и с каждым поворотом становится все бесконечнее.
Но все-таки он успевает.
Огромные двухстворчатые врата за его спиной закрывает хромой косоглазый служака-привратник, который на вопрос – «где можно найти старца Авеля?» – неопределенно машет в сторону Ивановского собора.
Андрей переводит дыхание, перекурить в монастыре нет возможности, стоит какое-то время в нерешительности, а потом направляется в сторону указанного привратником храма.
Битов здесь никогда не был раньше, но это место почему-то кажется ему знакомым.
Заходит в притвор.
Тут никого нет, только на «ящике» (лавка, где продаются свечи и церковная утварь) горит настольная лампа.
Проходит дальше и оказывается перед невысоким, двухрядным иконостасом. Здесь стоит гроб, над которым высокий худощавый монах читает Псалтирь.
Заметив Андрея, он прерывает чтение и говорит, указывая на покойника: «Вот раб Божий Авель».
Тут и просыпается автор в полном смятении, ведь он не успел исповедаться и причаститься у Авеля, о чем его настоятельно просила мать. Все тянул, придумывал массу поводов не ехать в монастырь в Пощупово (еще Небылое проносится в голове), говорил что-то типа «мне сложно исповедоваться у наших священников (попов), это для меня всегда большая проблема», и вот теперь, когда наконец собрался и приехал, понял, что опоздал.
Старец умер и теперь лежал перед ним в тесном гробу.
Конечно, понимал автор, что исповедаться и причаститься можно в любом храме в Москве, например в Покровском, что в Красном селе, или в Питере в Преображенском соборе, что на Рылеева, но мать почему-то настаивала именно на монастырском храме под Рязанью, да еще и у архимандрита Авеля (Македонова)…
Почему?
Неизвестно.
И спросить не у кого.
Это был тот случай, когда найти компромисс становилось невозможным, когда попадал в безвыходное положение, из которого существовал только один выход – уповать, уверовать как Фома неверующий в то, что старец Авель воскреснет, восстанет из гроба, исповедует и причастит Святых Таин Христовых раба Божия Андрея.
Чтобы разъяснить смысл этого сновидения, которое преследует сочинителя и читателя еще с главы «Сон Битова 1», герой должен, очевидно, рассказать о себе следующее: «Я помню послевоенное, сталинское время – эпоху глубочайшего атеизма. В нашем доме, конечно, не было никаких икон… В 1963 году, мне подарили Евангелие, которое было тогда практически подпольной литературой, и я впервые его прочитал. Я понял, что вера – только дар, ее не выслужишь, и если она тебе даруется, то будь благодарен… Судьба есть и судьбы нет. Те, кто думает, что все идет по писанному, предается двум типам противоположных ошибок. Одна из них – это ощущение некой обреченности, а другая – какая-то форма самодовольства, гордыни. Гордыня – самое видоизменяющееся понятие, наиболее сложная мутация греха. Ее не так просто распознать. Так же и судьба не всегда узнается. Дело не в том, что она раз и навсегда прочерчена резцом Всевышнего, а в том, что есть какие-то пересечения личного и общего, исторического времени, какие-то особые моменты, когда ты поставлен перед выбором. Это могут быть ничтожнейшие доли секунды, и вот в эти доли секунды ты и совершаешь что-то верное или неверное. Мой опыт говорит о том, что если тебя наказывают тут же, то к тебе благоволят – значит, твой Ангел начеку и хранит тебя, указывая на твои ошибки. Это удивительная поддержка! Такого рода спасений в моей жизни были тысячи. И тысячи прощений, и тысячи помощей».
Он не успел на исповедь в Иоанно-Богословский монастырь в Пощупове, что под Рязанью, вовсе не потому, что был слишком занят и забыл в суете, а потому что не захотел. Нашел эту процедуру ставящей перед выбором, а потому невыносимой, мучительной, в смысле болезненного самокопания, извлечения из глубин памяти «ничтожнейших долей секунды», за которые стыдно, поскольку они и есть обыденное проявление греха, что как началозлобный демон, кроется в мелочах. А еще строгий наказ матери, которой давно уже не было в живых, звучал отголоском прежней жизни. Андрею казалось, что он давно избавился от нее, от этой жизни, однако во сне, а затем и наяву выяснялось, что это преждевременное утверждение. Видимо, еще не прошло время, которое следовало прожить, чтобы спокойно
