Отсюда и молитва.
О, Господи, Ты, который в настоящий момент не существуешь, помешай как-нибудь этой проклятой поездке! Дай мне и Саре возможность не ездить, осчастливь нас спокойным Рождеством в нашем доме в Чимлинге! Итальянская паста, омар, «Тривиал Персьют», хорошие книги, заутреня, если не проспим, — вот и все, о чем я прошу. Дай нам не присутствовать на этих похоронах семьи в тесном, полуразвалившемся доме, дай нам избежать этот духовный мрак и замороженные отношения, полупарализованного старого коммуниста и его желчную жену. Сделай что-нибудь, Господи, я никому не желаю зла, никого не хочу унизить… ну, скажем, пусть я поскользнусь, на улице ведь довольно скользко, пусть я поскользнусь и сломаю какую-нибудь не самую важную косточку, или пусть мне на голову свалится сосулька, только прошу Тебя, не слишком большая… вполне могу такое себе представить, если это даст результат… но Тебе виднее, Господи. Поезд уходит в 13.25, так что времени в обрез. Заранее благодарю. Не забудь — речь идет о трех очках. Аминь.
Итак, Барбаротти посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. Половину завтрака он съел в постели, там же и прочитал газету. Пора встать, включить кофеварку и залезть под душ в ожидании чуда.
По дороге в ванную он остановился перед дверью в комнату Сары — не разбудить ли? — но раздумал. Пусть поспит, почему-то вслух тихо сказал он. У нее есть еще как минимум час. Он хорошо знал дочь. Она наверняка упаковала свою сумку еще с вечера, а ее утренней энергии можно было только позавидовать.
Она вообще чудо, размышлял Гуннар, стоя под душем, она чудо всегда, не только по утрам. Где-то он читал, что из всех радостей, выпадающих на долю мужчины на земле, ничто не может сравниться с радостью, доставляемой умной и любящей дочерью.
Так оно и есть, согласился Гуннар Барбаротти, поливая шампунем поредевшую шевелюру. И что может быть лучше: провести с ней пять тихих рождественских дней вдвоем, наслаждаясь обществом друг друга…
Ничего. Ничего не может быть лучше. Боже, услышь мою молитву.
Чудо, утвердившее несомненность существования Бога с двадцать второго декабря по первое января, произошло в отрезок времени между без четверти и без пяти десять.
Сначала позвонил комиссар Асунандер.
Асунандер, шеф криминального отдела в Чимлинге, был непосредственным начальником Барбаротти. После долгих извинений он сказал, что, если Барбаротти сам не может принять мяч, пусть перепасует его Бакман.
Гуннар предпочел не расшифровывать витиеватые футбольные метафоры шефа. Эва Бакман — его коллега и друг. Ей, вопреки ожиданиям, тоже удалось выцарапать несколько свободных дней на Рождество. А эти свободные дни были ей более чем нужны. Насколько Барбаротти знал, корабль ее семейной жизни дошел до той точки, когда мог в любую секунду перевернуться и затонуть. Но надежда на благополучный исход пока еще теплилась. Она была замужем за неким Вильгельмом, которого все попросту звали Вилле, основателем, бессменным председателем и тренером клуба бенди[41]в Чимлинге. Эва долго держалась, но за последние годы постепенно, но неуклонно возненавидела все, связанное с этим видом спорта. Она по секрету доверила Барбаротти, что, когда она вынуждена смотреть какой-нибудь матч, а это случается не реже двух раз в неделю, у нее появляются аллергические высыпания на шее и на локтевых сгибах. Если бы она доверила эту тайну мужу, вряд ли бы он ее понял.
Но Эва любила мужа и любила детей. Ей даже в страшном сне не могло привидеться, что налаженная семья может рухнуть из-за какого-то дурацкого спорта. Или из-за ее собственной нетерпимости. Барбаротти говорил с ней не далее как два дня назад. На все красные дни не было назначено ни одной тренировки, поэтому несколько суток в кругу семьи могли стать для Эвы Бакман едва ли не судьбоносными.
— Но кто-то из вас, мне все равно кто, должен заняться этим делом, — напустив для начала туману, разъяснил комиссар. — Других вариантов нет. Собственно говоря, напрашивается Бакман, у нее же отпуск не официальный, но… ты сам знаешь, что у Эвы творится дома… можно, конечно, пренебречь, но мне кажется, лучше бы дать ей провести эти дни в кругу семьи… или как, Гуннар?
Гуннар немедленно согласился. Если уж даже Асунандер знает о семейных проблемах Эвы, это серьезно. А в чем дело?
Комиссар Асунандер прокашлялся так обстоятельно, как умеют кашлять только курильщики трубок с тридцатилетним стажем. Потом сообщил, что речь идет об исчезновении.
Нет, не так. Не об одном исчезновении — исчезли двое.
Потом он сделал паузу, чтобы затолкать на место зубные протезы. Почему-то эти протезы обладали странным свойством: когда комиссар долго говорил, они срывались с места и пускались в свободное путешествие, в пределах, к счастью, только ротовой полости комиссара. Вообще говоря, искусственные зубы были прямым следствием его работы в полиции. Десять лет назад какой-то обкурившийся бодибилдер ударил его по лицу бейсбольной битой, и Асунандер за долю секунды лишился двадцати шести зубов, что, возможно, было мировым рекордом. К тому же этот мировой рекорд повлек за собой чуть ли не год многочисленных операций, результат которых никак нельзя было признать удачным. Крепление протезов оказалось ненадежным, Асунандер постоянно их поправлял, а это, в свою очередь, заставляло его быть предельно лаконичным. Особенно если у него были заняты руки, в углу рта торчала трубка, а авария во рту уже стала свершившимся фактом. В таких случаях речь его становилась похожей на старые телеграммы — он перепрыгивал через лишние, по его мнению, предлоги и артикли.
— Странная история, — сказал он. — Телефон вчера сегодня.
— Понимаю, — сказал Гуннар.
— Надо посылать изучать. Берешь?
— Дай мне четверть часа, — попросил Гуннар. — У меня поезд в полвторого. Попробую все отменить.
— Понял. Десять минут. Рождества!
Не успел он закончить разговор, как в кухню, еле шевеля ногами, вошла Сара. Он уставился на нее — что-то явно не так. Ее красивые каштановые волосы почему-то влажны и свисают неопрятными космами. Глаза красные и блестящие, дышит тяжело, рот приоткрыт. Длинную ночную рубашку она, очевидно, использовала как полотенце — вся в пятнах пота.
Сара остановилась, держась за холодильник.
— Папа… — пробормотала она еле слышно.
Гуннар Барбаротти еле сдержался, чтобы не кинуться к дочери и прижать ее к себе.
— Что с тобой, малышка?
— Мне кажется… я заболела…
Она по-прежнему говорила тихо-тихо, ему приходилось напрягать слух.
Он выдвинул из-под стола стул, усадил дочь и положил ей руку на лоб — горячий, как утюг. Она смотрела на него полуприкрытыми пустыми глазами.
— Не думаю… что смогу…
— Ты температуру мерила?
— Нет…
— Немедленно в постель. Сейчас принесу тебе попить и термометр. Ты выглядишь ужасно.
