старенькая, — вздохнула та, направляясь к нам. — Доночка скоро нафиг сдохнет.
— А ну стой, зараза, — Мирон схватил старушенцию за рукав. — Я тебе что сказал? В машину! Иначе, клянусь Ушедшими, выкину тебя к чертям без выходного пособия!
— И кто потащит твой караван? — спокойно ответила она, выдёргивая руку. — Та убогая девчонка, что ты купил? Так она и пяти машин не осилит без гранжа, а на гранже ты её закопаешь через неделю.
— Что несёшь, совсем мозги пробухала? — зашипел на неё караванщик.
— Нет-нет, — сказала Аннушка, — продолжай, Донка, мне стало очень интересно.
— Она все врёт! У неё маразм! Это просто старая безмозглая пьянь! — разоряется Мирон.
— Я могу открыть вам переговорную, — величественно сообщила подошедшая к нам Алина.
— Будь добра, дорогая, — соглашается Аннушка.
— Она никуда с вами не пойдёт! Это моя глойти!
— А что, её ты тоже купил? — интересуюсь я.
— Я никого не покупал, — Мирон развернулся и пошёл к выходу. — Ты уволена, старая пизда.
— Иди в жопу, — отмахнулась бабка. — Козёл драный.
* * *
В переговорную кроме меня и Алины Аннушка пригласила Керта.
— Мне кажется, это может быть тебе интересно, — сказала она брокеру.
— Чай, кофе? — спросила всех киберхостес.
— А можно капельку водочки? — взмолилась старуха. — У бедненькой Доночки такой бодунище…
— Потом, — ответила Аннушка. — Сначала разговор. Иначе ты просто окосеешь и начнёшь нести чушь.
— Надо же, ты меня и правда помнишь! — захихикала бабка. — Да, Доночка всегда любила подбухнуть.
— Что ты хотела мне рассказать, Донка?
— Всё. Всё расскажу. Только и ты скажи мне, у тебя есть?
— Чего?
— Ты знаешь, чего, — закивала головой старуха. — Знаешь. Ты видишь, что со мной? Видишь, какой стала бедная Доночка? Поделись. Мне очень-очень надо! Иначе старая глупая глойти просто сдохнет. Поделись, Аннушка, и я расскажу тебе всё.
— Что вы все привязались? Откуда у меня?
— Я не знаю. Но я вижу, то, что вижу.
— Это не то, что ты думаешь. Вещества больше нет. Вообще. Совсем. Коммуна четверть века назад провтыкала рекурсор, с тех пор все заначки давно выгребли, всех, у кого были запасы, ограбили, а ограбивших за них убили. Ольгу помнишь? Так вот, даже она, когда мы с ней в последний раз виделись, была уже не та.
— Мне плевать, что это, — мотает седыми косичками бабка, — Доночка не хочет быть старенькой. Доночка не хочет помирать. Доночка хочет быть молодой, бухать, курить, упарываться, трахаться и веселиться. Может быть, Доночка дура, может быть, Доночка не заслужила, может быть, на бедную Доночку всем насрать, но если можно Аннушке, то почему нельзя ей?
— Донка, — твёрдо сказала Аннушка. — Могу обещать тебе только одно. Если — именно «если» — у меня будет такая возможность, я вспомню о тебе. Не устраивает — возвращайся к Мирону. Уверена, он вытрет о тебя ноги и примет обратно.
— Клянёшься? Не обманешь глупую старую Доночку?
— Клянусь своим «Чёртом».
— Верю. Тебе — верю, — вздохнула тоскливо старуха.
— Говори.
— Ты знаешь, что «быть глойти» теперь не то, что раньше?
— Кое-что слышала, но ты поясни.
— Раньше весёлая молодая Доночка делала так, — бабуся щёлкнула жёлтыми сухими пальцами, — и караван уходил на Дорогу. Доночка могла курить шмаль, пить пивко и приглядывать, чтобы свернули, где надо. Всё остальное делали резонаторы. Они держали нас на Дороге, они тащили нас по Дороге, они не давали Дороге нас сожрать. Доночка была глупая, но счастливая, она работала на Малки, у Малки были зоры, которые вы называете акками, у всех они были. А потом проклятые Основатели поломали все маяки…
— Так, значит, теперь рассказывают эту историю? — переспросила Аннушка. — Основатели во всём виноваты?
— Ой, я тебя умоляю! Откуда Доночке знать? Двадцать лет прошло, никто не помнит, как всё было. Но раньше зоры были у Церкви, потом у Коммуны, потом у Конторы, а теперь их совсем не стало. Но караваны остались, нельзя же без караванов. И вот Доночка не сидит пьяненькая и довольная, показывая куда свернуть, а тащит караван на себе, усираясь так, словно все эти грузовики взвалили на её бедненькую старенькую жопку. Теперь Доночка трезвенькая как дурочка, и её бедные усталые глазки видят всё то, что от других скрывает туман. От этого у Доночки далеко улетает кукушечка, и однажды она уже не вернётся, оставив её чердачок совсем пустеньким.
— То есть, — уточнила Аннушка, — теперь глойти ведут караваны на одном внутреннем ресурсе?
— Ты видишь, какая Доночка стала старенькая? — вздохнула бабка. — А ведь мне пятьдесят ещё не исполнилось! У Малки были зоры. Чуть-чуть, но были. Старый баро где-то их брал, знал места. У Мирона их нет, и Доночка за два года постарела на двадцать, потому что может тащить десять машин, и тащит, и всем насрать, чего это ей стоит. Но Доночка — глойти, Доночка не может без Дороги, и Доночка скоро на ней сдохнет. А Мирон купил эту девчонку, и говорит: «Учи её». И Доночка учит, потому что иначе девочка сдохнет сразу, а так, может быть, протянет лет пять… Девочка слабенькая, ей бы подрасти, но кто ж ей даст? Выжмут и высушат, сожрут и высрут, купят новую и всё сначала…
— Погоди, где купят?
— Там, куда Мирон возит людей. Там берут всех, им нужно много, очень много, чтобы осталось несколько.
— То есть он всё-таки везёт их не в Коротань?
— Нет, совсем нет. В другое, очень дурное место. Бедная Доночка не хочет туда ходить, там страшно, но кто её спрашивает?
— Алина, — сказала Аннушка резко, — Мирон не должен уйти с Терминала.
— Поздно, — ответила киберхостес, — его караван покинул срез шесть минут назад.
— Но как? Донка же тут?
— Значит, он заставил девочку, — всхлипнула старуха, — бедная, бедная! Накачал её гранжем. Она сгорит под такой нагрузкой за один рейс, но Мирон купит новую.
— Что ещё за гранж?
— Жуткая дрянь. Доночка сама была не дура упороться, но это страшная штука. От неё глойти кажется, что он может поднять гору, и поднимает. Но потом быстро
