перечисляешь, но недоговариваешь. Он же, ну, как лесной брат… Посмотри про лесных братьев. Это жестокие партизаны. Если посмотришь фильм «Никто не хотел умирать», то поймешь, о чем я говорю. Бродский – лесной брат с примесью античности и литературы абсурда. Господи боже мой! Это уже, понимаешь, какая-то конструкция. Я же не буду потрясен, если при мне будут складывать разрушенную греческую мозаику. Я не буду потрясен, хотя это ужасно интересно. Представляете, собирают, собирают, постепенно появляется целое… Удивительно… Но я не буду нервничать. А Бродский, несмотря на свою античность, весь на нервах, правда? Его же выгнали из страны, и кусочки свои он складывает на чужбине, да? «Я ходил по улицам и только про себя говорил: „Нет, Джозеф, только без этой моветошки – ой, где моя Родина, ой, что я потерял…“»… Это он в Америке…
Что это за хам такой, великий хам такой, артистичный хам, который, оказавшись в изгнании, плач по Родине называет «моветошка», чтобы вырвать, прибить это, присобачить это гвоздем и не касаться… Не хочу впадать, не хочу впадать в эту пошлятину, моветошка – мовэ-тон – плохой тон… Где-то моя родина, я такой несчастный… Не несчастный. Не дождетесь! Кто это такой? Что это за пижон, который Нобелевскую премию называет «водичкой»?
Мика. А можно я поправлю? Бродский находится в водном пространстве Петербург – Венеция, вода все время затапливает эти два пространства, и нужно что-то делать, чтобы вода все не затопила… Бродский делает морские узлы из предметов. Стихи Бродского – это морские узлы… Как будто за каждый шаг, каждое слово в этом потоке он несет ответственность… И сострадание…
Крымов. Вот ты близка очень к тому, что я думаю. Сейчас я скажу, потому что это очень близко. Если бы я увидел человека, который считает себя ответственным, ответственным за поток жизни, поэтому обязан назвать и сохранить любого таракана, муху, явление, женщину, море, город, страну… Всё, каждое явление у него вкладывается в систему мира, и он натягивает канаты. Я просто чувствую, он как моряк, он просто тянет эти канаты, когда он пишет про воду в Венеции, он притягивает ее к Бирже на Васильевском острове, он просто натягивает канаты и связывает узлы.
Это человек, обреченный на божественную обязанность нераспадения мира. Ответственный за нераспадение мира, он кусочек чего-то должен найти, вспомнить какой-то кусочек из детства, потому что он не может быть просто кусочком. Он обязан быть в системе, и мы сейчас его найдем, найдем… Когда ты лежала на подушке в шестьдесят втором году в этой съемной квартире, где у нас не было ни простыней, ничего, у тебя в глазу был блеск от лампочки без абажура… Всё – я связал, но чего мне это стоило, понимаешь? Вот это какая-то сладострастная, мучительная работа по связыванию. Я не думал про это. Но исходя из этих вот вещей и оттого, что ты так близко к этим формулировкам подошла, по-моему, это вот это – это работа грузчика. Это работа семиборца, двадцатиборца, который от одного переходит к другому, потому что все вещи должны быть связаны, должны быть связаны, он такой обходчик… Только в поэзии. Для этого и нужны лесные братья, античность и театр абсурда. То есть в общем-то бандитизм, он бандит, они с Барышниковым на этом спелись, они были два бандита, просто бандиты такие, один из Риги, второй из Питера, пацаны из подворотни, только один гениальный танцовщик, а другой гениальный поэт. Античность, то есть разбитая красота, и театр абсурда. Вот и все. И он связывает все это, иногда бандитскими приемами, но связывает, у него руки поэтические в мозолях от этой работы. Он просто канаты вяжет. Вот знаешь, есть люди, которые зубами самосвал держат или не дают двум машинам разъехаться, – вот это он. Кто бы там слил Гудзон в Неву? А Венецию с Питером кто бы соединил? А вот он связал. Связал и держит. От тоски, от одиночества, от проклятого этого поэтического дара он Америку с Россией связал, все моря, все океаны, рыб, птиц, Тресковый мыс, Набережную неисцелимых… Все пустые комнаты теперь его, понимаешь? Все пустые комнаты с диванами, кроватями и с мятыми простынями – все его. Он их все объединил в одну большую скульптуру, они все теперь автоматически связываются просто, он все связал, что мог. Мне кажется, так. И эта эмоция сильная.
Вот когда будешь придумывать игру на эту тему, она во мне должна вызывать такое же чувство, как когда я смотрел, как Жаботинский к штанге подходит… Вы видели? Раньше много показывали, как он штангу поднимает, – пол трясется. Бродский связал Венецию с Питером и жизнь со смертью, иначе мир распадется… Трудная работа. И это я должен испытать и унести домой после твоего спектакля, и это и есть мера театра, который ты придумываешь.
Валя. Толстой. Система
Валя. Вот список. Чуть-чуть не дотянул до Бога…
Крымов (смеется). По-моему, этого достаточно! Чуть-чуть не дотянул до Бога, ушел ночью от жены и умер на железнодорожной станции… Хороший треугольник…
Валя. «Муки. Соня-кошечка. Маман. Мими. Тыкает всех носом. Завернутые в листья сливы, персики, мороженое, фрукты на траве. Идеал с косматой головой. Семейный рецепт пирога. Кожаный диван, на котором родила тринадцать детей. Сам Толстой родился на нем, и все его братья, сестра, и все его дети. Толстой любил этот черный кожаный диван, он хранил свои черновики в этом диване и таскал его из комнаты в комнату. А когда Софья Андреевна рожала, он его уступал ей. Диван, повидавший все. Материнство. Мадонна. Плодовитая самка. Разнонаправленность. Семейный клан. Семейный очаг. Спалил себе бороду от свечки. Раскаяние. Слава – это когда тебя все любят. Вселенская любовь. Умер седьмого, а десятого во всех кинотеатрах России показывали картину «Смерть Толстого». Хочет умереть как крестьянин. Гордый человек. Сам. Самость. Самолечение. Самокритика. Нос картошкой. Не пузо, а мешок. Печеный картофель». Всё.
Крымов. По-моему, хорошо. Давай, где треугольник? Ты не выбрала три. В каких пределах колбаситься будем? Давай возьмем «Чуть-чуть не дотянул до Бога». Это сильная штука.
Валя. Да, да, чуть-чуть не дотянул до Бога. Кожаный диван… Что-то не складывается…
Крымов. Позволю себе порассуждать… Кожаный диван – там есть уже все: и материнство, и плодовитая самка, и мадонна, и семейный очаг, и сливы, и живые, и мертвые, и рукописи там… В диване все. Пусть диван будет практическое олицетворение, конкретное осуществление вот этого большого чего-то, что за этим
