вызван к Ежову, который неожиданно для меня вдруг заговорил о троцкистском прошлом и стал расспрашивать — порвал ли я с прежними троцкистскими ошибками, нет ли троцкистских рецидивов в моей работе за границей, а затем снова перешел к вопросу об Артнау.
При этом Ежов заявил, что по особым соображениям он считает необходимым, чтобы я выполнил его указания в отношении связи с Артнау, которая якобы для СССР имеет большое государственное значение, о чем, впрочем, подробнее он не считает возможным распространяться».
Теперь послушаем Ежова, 21 июня 1939 г.
«Шпионскую связь с Жуковским я установил в 1932 г. при следующих обстоятельствах: Жуковский тогда работал в качестве заместителя торгпреда СССР в Германии. Я в то время был заведующим распредотдела ЦК ВКП(б).
Как-то находясь в Москве, Жуковский обратился ко мне с просьбой принять его для переговоров. До этого я с Жуковским знаком не был и впервые увидел его у себя в кабинете ЦК. Меня удивило, что Жуковский начал мне докладывать о положении в берлинском торгпредстве СССР по вопросам, к которым я никакого отношения не имел. Я понял, что основная причина посещения меня Жуковским, очевидно, заключается не в том, чтобы посвятить меня в состояние дел советского торгпредства в Берлине, а в чем-то другом, о чем он предпочитает пока молчать и ожидает моей инициативы.
ВОПРОС: — Вас не об этом спрашивают. Следствие интересуют обстоятельства, при которых вы установили шпионскую связь с Жуковским?
ОТВЕТ: — К этому я и подхожу. Незадолго до приезда Жуковского в Москву в бюро загран, ячеек, которое тогда входило в состав Распредотдела ЦК ВКП(б) и было подчинено мне — поступили материалы, характеризующие Жуковского крайне отрицательно. Из этих материалов было видно, что Жуковский в Берлине путался с троцкистами и выступал в защиту их даже на официальных партийных собраниях советской колонии.
На этом основании партийная организация советской колонии настаивала на отзыве Жуковского из Берлина. Зная, что эти материалы должны поступить ко мне, Жуковский, видимо, и ожидал, что я первым начну с ним разговор по поводу его дальнейшей работы за границей.
После того, как Жуковский закончил свою информацию, я напомнил ему о промахах в его работе. Жуковский дал мне свои объяснения и в конце беседы спросил мое мнение о том, может ли он продолжать свою работу в советском торгпредстве или будет отозван в Москву. Я от ответа уклонился, обещая ему разобраться в материалах и результаты сообщить. В то же время у меня возникло решение передать Розе (фамилия начальника «Сельхозимпорта». — В.Ж.) все компрометирующие Жуковского материалы для того, чтобы в Берлине их мог использовать Артнау и завербовать Жуковского для сотрудничества с германской разведкой».
Через некоторое время «моя беседа с Жуковским была прервана и, как я узнал, вскоре он уехал в Берлин».
Хорошо известно, что впечатление, создаваемое описанием реального факта или события, может существенно зависеть от того освещения, трактовки, которых вольно или невольно придерживается рассказчик. Подобную неоднозначность законы порядочности допускают при условии, что сами факты не искажаются. Говоря проще и грубее, нельзя врать. А в нашем примере не совпадают факты. Кому верить? На мой взгляд, не Ежову.
Если имел место такой мощный компромат, он оставался бы в досье отца до наших дней. Однако изложенные выше заявления и анонимки, которые тот же Ежов направил Шкирятову, датированы 37–38 годами. Да и не мог Жуковский, вопреки появлению «крайне отрицательных» материалов и соответствующему стуку парторганизации, столь невозмутимо, минуя Ежова, возвратиться в Берлин. Стало быть, и не нуждался отец набиваться на визит в ЦК.
Вместе с тем сама ситуация, когда вдогонку коллеге мчится запечатанный навет, составленный родной партячейкой, — подобная ситуация, как видим, и тогда не исключалась, а уж в недавние застойные годы была в ряду вещей. Здесь Николай Иванович выступил как бы провидцем. И если оговоренный не имел счастья состоять в партии, путь обратно на службу за кордон ему был заказан, притом без объяснения причин или, во всяком случае, без возможности реабилитироваться и восстановить хотя бы свое доброе имя.
Примечание. Что касается обоюдных показаний, относящихся к двум визитам отца в ЦК к Ежову, то здесь ложь все — по той простой причине, что сами эти визиты выдуманы. На суде Ежов показал: «Жуковского я вообще до 1934 г. не знал и не был с ним знаком. Когда Жуковский был назначен в КПК, я лишь тогда с ним познакомился и впервые встретил его и был познакомлен с ним через Л.M. Кагановича, который рекомендовал Жуковского как хорошего работника».
Каюсь, применительно к описанному фрагменту я утратил бдительность. Ни минуты не сомневаясь в полной бредовости «шпионской связи», я без особых колебаний поверил в истинность обоих деловых свиданий отца с Ежовым, хотя до этого не сомневался, что их знакомство состоялось только после XVII съезда, в связи с приходом отца в КПК, как и засвидетельствовал Ежов.
На этом снова отложим том 3, который, напомню, появился на свет спустя много лет после описываемой лу-бянской драмы, и вернемся к следственному мифу.
Таким образом, согласно цитированному протоколу, однажды установленная «шпионская связь» Ежова с Жуковским длилась вплоть до ареста последнего. «Жуковский выполнял роль промежуточной связи между мной (Ежовым, — В.Ж.) и немецкой разведкой», (Еще через месяц на очной ставке с отцом Ежов скажет, как отрубит: «…я считал Жуковского своим человеком, и любое мое поручение по линии немецкой разведки он беспрекословно выполнял».)
В Комиссии партконтроля (КПК) Ежов создает Жуковскому «необходимые условия свободного доступа ко всем материалам КПК… и он ими пользовался, когда германская разведка требовала от него материалы по тому или иному вопросу…»
После перехода на работу в НКВД Жуковский, «разумеется», шпионской работы не прекратил. И снова «я ему создал такие условия,
