– Есть! – сказал толстяк.
Девушка в белом перепачканном халате стояла, прислонясь к плите, и хихикала. Толстяк опять стукнул молотком по столу – и она захихикала громче. Тут Карлтон увидел: толстяк расплющил на столе множество мух, в мягком дереве виднелись десятки вмятин.
Карлтон выпил бутылку газировки, пожевал сандвич и пошел к своей машине. На этот раз она не желала трогаться с места. В дверях забегаловки стоял толстяк и смотрел; он был добрый человек; молоток он оставил на кухне.
– Пожалуй, надо налить воды, – сказал он.
Карлтон кивнул. Опять безуспешно попытался включить зажигание и махнул рукой. Толстяк вынес ему воды в красной пластмассовой лейке. Карлтон улыбнулся, поблагодарил. В желудке все шире разливалась жаркая боль, надо было как-то ее обмануть.
Он не знал, что уже едет по окраине Саванны, пока не увидал вывеску с названием города. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь било в лицо под другим углом. Но, увидав вывеску, он сказал вслух:
– А теперь что? – И поехал дальше. Ладони вспотели, баранка стала скользкая. – Что теперь?
Он подавил внезапный страх. Здесь столько машин, надо ехать помедленней, поосторожней. Надо глядеть в оба. Замечтаешься – будет худо… Казалось, в других машинах сидят враги, они сразу видят, что ему тут не место, он чужак, он несет в себе ярость, точно прячет за пазухой хорька: такое надолго не спрячешь. И он вел машину все дальше. Глаза стало ломить. Замаячили темные полосы, он пытался разглядеть их получше, но они расплылись. Газировка и съеденная половина сандвича подступали к горлу, приходилось тратить все силы, чтоб их удержать. С омерзением он ощущал собственный запах – застарелый едкий запах пота и страха. Он вел машину все медленней, она уже еле ползла, прижимаясь к обочине шоссе. Потом ему полегчало, и он опять включил скорость, словно знал, куда едет, и боялся опоздать.
В какой-то витрине мелькнули часы, они показывали два. Цифры отпечатались в мозгу, Карлтон не дал себе труда понять, что они означают. Зубы стиснуты были так, что ныла челюсть. Поговорить бы с кем-то, хоть с самим собой. Поговорить бы про Клару, с Кларой, обдумать заранее, что ей сказать. Но страшно раскрыть рот – вдруг вырвется безумное, непоправимое. Эта боль в желудке хочет обратить его в животное, надо непременно ее одолеть.
Он ехал еще некоторое время. Словно бы оглядывал прохожих – вдруг встретится Клара… Сворачивал в какие-то улицы, в переулки. Проезжал через негритянские кварталы – и даже здесь глазел на встречных, хоть сразу видно было, что это не белые, – все искал дочь. Он совсем не думал о человеке, который ее увез. Невозможно верить, что он найдет ее с мужчиной. Она не посмеет показаться с тем человеком на улице, при свете дня… И вдруг Карлтону вспомнилась Перл, какой она была в Кларины годы. Может, он ищет вовсе не Клару, а Перл? Эти светлые-светлые волосы, детское лицо, легкий ласковый смех… Конечно же, вот что он ищет! Несправедливо, невозможно, чтобы он их не нашел, ведь он – Карлтон, Карлтон Уолпол, как же ему не добиться всего, чего он только пожелает. Он еще молодой. У него крепкие, сильные руки, и плечи, и ноги; он умеет драться; он красивый, женщины поглядывают на него тем особенным взглядом, который так будоражит и веселит; и родные ждут его домой. Они его ждут. Перед глазами задрожали черные полосы и расплылись, и взамен всплыли еле видные, призрачные лица – эти люди даже не зовут, не манят, просто терпеливо ждут и верят, что он вернется. Кто они? Чуть различимые, неясные, точно на старой фотографии, и среди них Перл… Карлтон ехал все медленней, и наконец машина остановилась. Он очутился в каком-то проулке. Неподалеку – склад, церковь, заправочная станция. Несколько старых домов, высоких, но тощих, будто обглоданных, лепятся так тесно друг к другу, что между ними едва пробежит ребенок. Карлтон взял карту, расправил трясущимися пальцами и попытался отыскать Кентукки. Где же оно, это слово «Кентукки»? Узнать бы, далеко ли еще ехать до дому. Тут его пронзила острая боль, и он уперся взглядом в ветровое стекло, дожидаясь, пока она отпустит.
Он вылез из машины. Земля зыбилась под ногами. Может, пойти на заправочную станцию и спросить, не видали ли там Клару? Он подошел поближе – часы на станции показывали только два двадцать! Он ужаснулся. Наверняка прошло больше двадцати минут. По меньшей мере час прошел с тех пор, как на глаза ему попались те, другие часы. Он часто задышал, воздуха не хватало. Пошел дальше. Кругом было жарко и полно детворы; в этом квартале жили счастливые люди. Детишки – белые. Когда они пробегали мимо или проходила женщина с детской коляской, Карлтон приостанавливался. Почему-то хотелось коснуться этих людей. А его никто не замечал. На углу, на мусорном ящике, сидел старик в лохмотьях – и Карлтон через силу расправил плечи в знак презрительного превосходства; никогда он не будет таким, как этот жалкий старый хрыч. Просто он отчаянно вымотался и ел не то, что надо, – в этом вся беда.
Так он шел еще некоторое время. Казалось, язык во рту распух. Клару он больше не искал, он уже не мог в мыслях ее увидеть, отличить от всех, кого знал. Про себя он повторил это слово – «Клара», но в ответ лишь слабо дрогнул внутри какой-то мускул. Казалось, он давным-давно что-то или кого-то ищет – и ведь вот свинство, пожалуй, теперь если и найдет наконец, так не узнает. Вот до чего они его довели, все эти мерзавцы, те, кто всем заправляет, кто подыскивает тебе работу и требует за это комиссионные, и еще мерзавцы, у кого свои фермы, кто нанимает людей, чтоб работали как негры, выбивались из последних сил, гнули спину так, что вовек не разогнуться. Но и ненависть к ним ко всем едва отозвалась в теле – только чуть сжались кулаки и тотчас же разжались, уж очень он ослаб.
Солнце в этом городе жжет вовсю. Оно яростно пялится на Карлтона, будто выделило его из всех, уготовало ему какую-то особенную участь. Глазам непривычно в солнечных очках, но лучше очки не снимать, в них его труднее узнать, они защищают… Словно бы держась начеку (это шло не изнутри, а от привычной незабытой повадки), он быстро оглядывал встречных, будто хотел остановить кого-нибудь и заговорить или ждал, что кто-то из них его остановит. В желудке опять боль – все та же, знакомая; утихая на время и сызнова просыпаясь, она докучает ему уже многие месяцы, так давно, что и вспоминать неохота, и все внутренности переворачиваются, черт бы их подрал, но он не желает ничего этого замечать. Опасно одно: как бы эта боль не прорвалась сквозь сомкнутые губы наружу, тогда она, пожалуй, одолеет его, и он все на свете позабудет. Надо молчать. Если он кого-нибудь остановит, чтоб спросить про Клару… да про что угодно… вместо этого вдруг воплем прорвется боль, и тогда он пропал. И он все шел и шел, изумляясь – откуда такая жара и откуда берутся силы у людей, что проходят мимо, не замечая его; а ноги то и дело подкашивались, ныли спина и плечи, ведь он не привык держаться так прямо. Он старался держаться прямо, не упасть, и все переставлял ноги – пусть несут вперед. И все сдерживал какой-то возглас, крик боли, какое-то открытие, в котором еще не мог, не смел признаться…
В витрине магазина часы под зеленоватым стеклянным колпаком показывали два тридцать. У Карлтона от страха застучало в висках. Он подошел вплотную к витрине и уставился на часы. Два тридцать одна. Он стоял и в упор смотрел на часы.
