красная нить с синими прожилками. Вот она коснулась лба профессора и проколола его, проникнув внутрь. За ней потянулся целый ворох нитей, принявшихся оплетать большие полушария мозга, сделав их видимыми. Структура была столь сложна, что граф ни при каких условиях не взялся бы повторить плетение, он даже толком не разобрался в нём.
Профессор сидел с мученическим лицом, не пытаясь сопротивляться. Понимал, что русские, не получив своего, примутся ломать не мозг, а тело.
— Готово, — отчиталась Львова, спрятав опустевший шарик оникса в сумку. — Только не пытайтесь снять плетение. Сие не удавалось даже его авторам. Наказание всегда одно: мозг превращается в желе. Не волнуйтесь вы так! Во мне сидит такое же, я ведь связистка. Жива и здорова, как видите.
— Только исхудали за месяц, — желчно заметил Линк, принимая от Тышкевича последний чек. Как бы то ни было, он стал намного богаче за последние полгода, не сравнить с существованием обычного ново-йоркского профессора.
— Вы свободны! — взмахнул рукой Тышкевич, и профессор немедленно удалился, прихватив сумку с именными банковскими чеками да уродливую широкополую шляпу торговца картофелем.
Пока собирались с вещами покинуть апартаменты вице-губернатора да наводили порядок напоследок, с улицы раздался истошный визг тормозов авто, затем звук удара.
Штабс-ротмистр бросился к окну. Тёмно-бордовый «Форд», коих в Деревянске множество, сдал назад и умчался. Сбитое им тело осталось на мостовой. Бежевая шляпа укатилась, под головой расплылось тёмное пятно.
Распахнулся саквояж, наполненный чеками, совершенно бесполезными. Мистер Линк, на которого они выписаны, никогда не предъявит их ни в какой банк.
— Этот поляк Гжегож проклят, наверное, — поёжилась Львова, устроившись у окна рядом с Тышкевичем. — Начиная с мистера Маккенны, все связанные с ним умирают.
— Надеюсь, это проклятие не коснётся вас или меня, — попробовал успокоить её граф, не договорив главное.
Ведь в устранении Линка заинтересованы, пожалуй, только Львовы. Эта смерть сэкономила им десятки тысяч рублей. А ещё дала гарантию, что никакие сведения от несчастного американца не попадут в ненадлежащие руки.
Вот так действуют великокняжеские дома. В отличие от щербатой Фемиды, клыки у них длинные.
Глава 16
В Ново-Йорке Виктора Сергеевича ожидало письмо дядюшки, переданное через связиста охранки. Почему не прислал через Львову, осталось загадкой.
Князь предупреждал: дальше в Америке пребывать не советует, ибо опасно. Монморанси ждут нападения и, возможно, ударят загодя. В Третьем Отделении предполагают, что Морган-старший жив и связывается с южанами. Графа Тышкевича американцы сочли изрядной угрозой и попытаются устранить. Как устранили Линка, чтоб знания пана Бже остались на этом континенте лишь у Морганов и у Монморанси.
Виктор Сергеевич по-прежнему занимал покои в казённых комнатах губернской управы, место охранника при вице-губернаторе за ним сохранялось. Сообщить Львовым, что намерен воротиться на государёву службу в К. Г. Б. по разряду Девятого Отделения, имеет право, хоть и вызовет неудовольствие у Великого Князя.
Заверения родственника, что Львовы в убийстве профессора не замешаны, граф принял к сведению, но не на веру. Всё может быть и так, и эдак, и по неведомому третьему варианту.
С княжной распрощались. Барышня отправилась в резиденцию на Длинный Остров, снятую Львовыми, чтоб накопить сил перед кампанией в Монтеррее.
Доложился Горчакову. Не утаил предостережение охранки. Князь задал тот же вопрос: что намерен предпринять. Сказал, что разумнее, ежели оставаться в Девятом, испросить перевод в Европу или в Азию. Не настолько Виктор Сергеевич страшен американцам, что будут ловить его хоть на краю света. Граф обещал подумать и дать ответ в ближайшее время.
Удивительно, подсказка пришла из самой обычной книжки на русском языке, отпечатанной в Ново-Йорке местными оборотистыми издателями. Несколько штук подбросили в губернскую управу, очевидно, заверяя в благонадёжности: не забываем и книги на имперском.
Не слишком склонный к чтению стихов, тем более — женских, обычно о всяких «чуйствиях» и прочих розовых соплях, он был поражен, насколько энергически звучала каждая строка. А каждая вторая была написана словно специально для него — графа Виктора Тышкевича.
Вот, самая потаённая мысль… Думает ли о нём Львова? Его мечты о её чувствах и о том, как он ответил бы на них, удивительно точно передала незнакомая поэтесса, спрятавшаяся под псевдонимом «Канцлер»:
Ты спишь и видишь меня во сне,
Я для тебя — лишь тень на стене.
Я прячусь в воздухе и в луне,
Лечу как тонкий листок.
И мне нисколько тебя не жаль,
В моей крови закипает сталь.
Я для тебя — лишь тень на стене.
Настало время выйти вовне,
Так выходи на порог!
Я никогда не любил ворожить,
Я никогда не любил воскресать,
Я никогда не любил убивать,
Я никогда не любил, но иначе не мог…
Со временем нужно разобраться в своих страстях и желаниях, не терзаться зря.
А как мощно звучали воинственные стихи — о крестовых походах и наёмниках, доблестных рыцарях и разбойниках. Кто не мечтал стать похожим на них? Юный Виктор — тоже, втайне от родителей вытаскивая из ножен дедову кавалерийскую саблю и принимая «страшные» позы перед зеркалом…
Наконец, в самую душу упали строки:
В час, когда я бываю разбит,
Недозволенно слаб, быть может.
И, когда несчастье глядит,
Ухмыляясь, кривою рожей.
И угрозы шипит мне вслед,
Со злорадством беззубых бабок.
Мне все беды не в счёт,
Ведь на гребне скалы меня ждёт
Невзятый мой замок…
Граф вскочил с дивана, на котором валялся с книжицей в руках, кинув её на покрывало.
Каков его невзятый замок⁈
Ну, например… Аккуратнейше дослужиться до полковника К. Г. Б. и уйти на заслуженный пенсион, скоротав остатки лет в провинции, в тихом Логойском уезде Минской губернии, где вскорости тихо помереть от старческого пьянства, когда уже бессильны и пилюли, и целительские плетения, под всхлипывания вдовы, детишек и внуков, незаметно радующихся небольшому, но всё же наследству?
Наверно, дядюшка, да и покойные родители на небесах тоже, такому выбору рукоплескали бы. Особенно, если в жёны взять помещичью дочь хороших кровей, чьи душевные добродетели измерялись бы, в первую очередь, десятинами пахотной земли в приданном. Приключения в Америке, опасным из которых был, пожалуй, только полёт на дирижабле и его падение, служили бы только пищей для баек детям, а потом внукам. Со временем обросли небылицами, раздувающими «героический» образ отца и деда до неприличных величин.
Печальные глаза княжны, возникавшие перед внутренним взором, стоит смежить веки перед отходом ко сну… Такие разные, обычно тёмные, карие, вдруг внезапно светлеющие, когда Анастасия даёт волю чувствам или выпускает Энергию… Они забудутся, изгнанные из сознания под напором непреложного факта: она — из другого мира, для него закрытого, а её каприз со службой в К. Г. Б., странной службой — в ипостаси связистки, неизбежно закончится. Уже, пожалуй, закончился, поскольку она с княжеской гвардией, а не у вице-губернатора. Как прервутся и другие её контакты с простыми людьми, вроде обычного графа с белорусско-польской окраины коронных земель, не считая разве что прислуги.
Что — всё? Совсем всё? И гори огнём, невзятый замок на высокой горе? Неужели в четверть века, не старый ещё, уже не хочется в бой и в поход, отдаваясь на милость осмотрительности, вбитой в рефлексы службой телохранителя? А ведь не слаб, не разбит, как в том стихотворении, угроза пока ещё смутная, да и в княжеской гвардии он — не одиночка, вокруг очень умелые воины…
Выдохнув, словно собираясь опорожнить стакан водки одним глотком, сорвал трубку внутреннего телефона и попросил авто — ехать на Длинный Остров. Дежурный ответил, что может помочь лишь вызовом таксомотора. И хоть ехать в ночь далеко, оттого обойдётся недёшево, Тышкевич велел: вызывай.
Уже через полчаса машина вырулила на дорогу в осенних сумерках, перед выездом на мост фары выхватили указатель с надписью Long Island.
Когда приехали на самый восток острова, стемнело. Отдал двадцадку чернокожему водителю, хныкавшему: не накинете ли сверху, мистар?
Забрав чемодан, граф решительным шагом направился к воротам поместья, оборудованным по армейскому образцу с часовым у ворот. Шёл быстро, понимая, что есть в нём мещанская часть натуры, увещевающая — заслуги твои в Америке достаточны, чтоб претендовать на милости начальства по возвращении в Торжок и просить повышения. То есть перевести стрелки на колею, ведущую к пенсиону в Логойске.
Иными словами — состариться душой в двадцать пять.
Преодолев соблазн, словно кинулся головой в омут:
— Доложите по команде: штабс-ротмистр Тышкевич для дальнейшего прохождения службы в гвардии прибыл.
Пока солдат накручивал
