бармену, и тот кивком дал понять, что видит его. Все было как обычно. Немного необычным было только жужжание у меня в голове. Но я уже привык не обращать на него внимания. Главное было то, что на земле прошли еще сутки, и за это время многое успело случиться.
— Я вижу, у тебя пустой стакан, — заметил Хильдинг. — Можно тебя угостить?
— Сегодня угощаю я. Я беру гимлит, и пусть все будет как вчера.
Он поспешно улыбнулся, и вся его улыбка застыла в уголках губ. Потом он поднял два пальца. Бармен крайне раздражал меня тем, что делал вид, будто только и ждал этого знака. Он тотчас же кивнул в ответ. Между тем Хильдинг вытащил портсигар и протянул его мне, а я по обыкновению поблагодарил и сказал, что предпочитаю сигареты. Далее он снова совершил весь этот маленький ритуал с сигарой, когда снимал с нее поясок, обрезал конец и ждал, пока спичка как следует разгорится. Весь этот спектакль я видел только вчера. Кажется, я начал понимать, что представляет собой Улин. Возможно, у меня не было оснований думать о нем плохо, но думать иначе я не мог.
Бармен принес стаканы с гимлитом. Я расплатился, и он снова, крадучись, ушел за стойку.
— Несколько минут назад здесь были братья Бруберг, — сказал я.
Улин никак не отреагировал на мои слова. Он спокойно потягивал свой гимлит, а потом сказал:
— Мне тоже пришлось побеседовать сегодня с прокурором. Чертовски нудный тип! Я слышал, это ты нашел Мэрту?
— Я нашел Мэрту, — подтвердил я.
Она вдруг выползла из-под умывальника и посмотрела на меня. Но я тут же загнал ее обратно. Я надеялся, что сегодня она больше не отважится досаждать мне своим присутствием.
— Мы говорили о ней, — сказал Улин, — но так ничего и не выяснили.
— Мы тоже ничего не выяснили, — ответил я.
Он прищурил глаза и быстро взглянул на меня. Я тут же перешел в наступление.
— Ты сказал Брубергу, что не встречался с Мэртой вчера вечером? — спросил я.
— Да, сказал, — ответил он с очаровательной улыбкой. — Он хотел поймать меня на этом, а потом оказалось, что это исходит от тебя. Ты, видимо, неправильно меня понял. Об этом я и сказал Брубергу. Мы встретились с Мэртой после следственного эксперимента.
— Кроме того, ты сказал ему, что я был пьян. Как тебе не стыдно! Зачем тебе это понадобилось?
— Не помню, чтобы я это говорил, — ответил Хильдинг. — Во всяком случае, слова «пьян» я, по-моему, не произносил. Я только сказал, что мы сидели в баре, беседовали и пили гимлит.
— Но от гимлита не опьянеешь, — сказал я.
Я сделал глоток гимлита. Он был кисловатый и по вкусу напоминал недозрелый крыжовник.
— Следовательно, ты провожал Мэрту не от филологического факультета, а до филологического факультета? — сказал я. — И она отправилась туда после следственного эксперимента?
Он немного подумал, посасывая свою большую светло-коричневую сигару. А потом утвердительно кивнул головой.
— Именно так.
— Ты уверен, что я неправильно тебя понял?
Он долго и подозрительно смотрел на меня. Потом лицо его снова расплылось в улыбке. Однако меня уже начинало тошнить от этой демонстрации белых зубов. Интересно, зубы у него свои? Для своих они слишком красивы.
— Что ты хочешь сказать? — спросил он.
Его ложь уже перестала быть правдоподобной, хотя сам он, быть может, этого и не замечал.
— Я хочу сказать то, что я говорю, не больше и не меньше. И по-моему, я выражаюсь достаточно ясно.
— Другими словами, ты обвиняешь меня во лжи? — догадался Хильдинг.
Судя по его виду, он не был оскорблен до глубины души. Он лишь посмотрел на меня из-под густых бровей, затянулся и выпустил маленькое колечко дыма. До поры до времени я решил не открывать боевых действий.
— Так далеко я не захожу, — ответил я миролюбиво. — Вероятно, я должен тебе верить. Возможно, я просто ошибся.
Теперь я лгал так же неправдоподобно, как и Хильдинг. Он по-прежнему смотрел очень подозрительно.
— Да, это была ошибка, — сухо сказал он.
Потом снова улыбнулся своей набившей оскомину улыбкой и сказал уже спокойнее:
— Память — вещь ненадежная, спутать ничего не стоит.
Я подумал, что спутать от и до не так-то легко. Но чтобы как следует прижать его, мне надо было получить еще кое-какие сведения. Мне надо было выяснить, что делала Мэрта вчера после следственного эксперимента. Я извинился и вышел. И позвонил к Эрнсту Брубергу.
— Алло, это опять я. Извините, что я звоню так поздно, но мне могут понадобиться некоторые данные. Мне нужно знать, что делала Мэрта Хофстедтер после следственного эксперимента.
Некоторое время Бруберг молчал. Потом он шутливо спросил, где гарантия, что я не продам все эти сведения какому-нибудь газетчику. Однако мне удалось убедить его, что я никак не связан с газетами, и меньше чем за десять минут он рассказал мне все, что следовало из показаний Германа Хофстедтера, Ёсты Петерсона и Эрика Берггрена.
— А что вы сами делали вчера около половины десятого? — спросил я немного нахально.
— Провожал домой самого прокурора, — ответил он. — И примерно в это время мы находились возле инфекционной больницы. Лучшего алиби не придумаешь.
Я согласился с ним. Потом поблагодарил его, пожелал ему доброй ночи и вернулся к Хильдингу.
Мы стояли на площади Фюристорг. Было холодно, сыро и противно.
— Может быть, поедем ко мне и чего-нибудь выпьем? — предложил Хильдинг.
— Спасибо, — ответил я. — Неплохая идея. Кабаки закрываются безобразно рано, но нет худа без добра.
— Возьмем такси, — сказал он.
Мы направились через площадь к стоянке такси. Вдруг со стороны площади святого Эрика появилась машина. Она неслась на огромной скорости, и мы метнулись на тротуар, чтобы не попасть под колеса. Это была белая «Джульетта».
— Гоняет как сумасшедший, — сказал Хильдинг и шутливо погрозил ей кулаком.
— Ты знаешь его? — спросил я.
— Еще бы! Это Ёста Петерсон.
17. Турин
Хильдинг жил в Кобу, в огромной старой вилле. Здесь когда-то жили и его родители. Это была ужасно древняя халупа из дерева и камня, построенная еще в начале века. Она стояла в самой глубине запущенного сада, который был со всех сторон обнесен живой изгородью. Изгородь с годами становилась все гуще и гуще. Теперь сад был бережно окутан зимним мраком и погребен под снегом. Снег здесь никто не убирал. И лишь узенькая тропинка бежала от ограды до крыльца.
— Ты живешь здесь в полном одиночестве, — заметил я.
Мы стояли в темной узкой передней и снимали с себя верхнюю одежду. На
