границам. И тогда в Озерный Край пришел Иглик-хан. И привел с собой всю эту сволочь, всех этих голодранцев, которые доят мышей и варят блох. Великие воины степей! В наших селах тогда остались только старики, да мальчишки. И они дрались как проклятые, потому что понимали, что за их спинами стоят те, кто защитить себя не смогут. Один киммериец стоит десятка гирканцев, это точно.
Но они все же прорвались. Баруласы, шалыги, кустю и еще какая-то рвань, которой даже имени нет! Они прошли через заставы и хлынули в Озерный Край. Река крови влилась в то лето в великие озера.
Эта сволочь, отребья гораздо воевать только со слабыми. Выстрелят из луков, и наутек. Потом снова налетят, снова выстрелят, и снова наутек. Бой кость в кость не для них. Если бы Каррас не увел наших мужчин… но он увел! Иглик-хан даже не пробовал руководить своим воинством. Думаю, попробуй он их обуздать, его самого убили бы. Что они творили, входя в наши селения. Вот твой дружок Кара-буги был еще приличным человеком по меркам баруласов. Он хотя бы объезжал только подросших жеребчиков.
Они все были с утра и до ночи пьяны, ничего не соображали, просто разъезжали по округе и стреляли из луков во все живое. Хватали детей, отпускали бежать по полю и стреляли вслед. Иногда таким детям удавалось убежать, если стрелки были совсем пьяны. Но обычно — нет. Они сжигали дома. Они сжигали и стаптывали посевы. Они даже не грабили, а просто уничтожали все, до чего могли дотянуться. Сожгли годовые запасы зерна. Сожгли сено. Сожгли все, что горело. Маленьких детей бросали в огонь и смеялись. Этот смех я слышу до сих пор. Тех, кто из пламени выбирался, расстреливали из луков. Если им попадался в плен воин, они отрезали от него куски мяса, тут же жарили на углях и ели. Или втыкали в тело множество тонких щепок и поджигали их. Вырезали у живых людей кости, особенно — коленные чашки. Сжигали людей на медленном огне, таком медленном, что и тонкий ломоть мяса долго будет пропекаться.
И насиловали все живое и мертвое. Схватив женщину, девочку, мальчика, не важно, они набрасывались на жертву целой стаей. Двое держали руки, двое ноги, а остальные развлекались. Десяток, два, полсотни. Те, чья очередь еще не подошла, плясали вокруг. Те, кто был слишком стар, пьян или устал, пихали древка стрел и копий. Потому что такое насилие — не для удовольствия, а, чтобы унизить весь род, все племя. Большинство жертв умерло от кровотечений, остальные либо покончили с собой, либо тронулись умом. Впрочем, таких было немного. Твои друзья баруласы не любили оставлять жертвы живыми. Натешившись, они вонзали копье промеж ног. Или вспарывали ножом живот от паха от грудины. Мальчиков кастрировали. Девочкам постарше и женщинам отрезали груди.
И еще они все время гнусили свои бесконечные песни. Вот как ведут себя гирканцы, когда их не сдерживает рука киммерийского кагана. С ними нельзя быть слишком жестокими. Киммирай всегда были воинами, и в Старой Стране, и в Степи. Но о жестокости гирканцы больше забыли, чем мы когда-либо узнаем.
Все это пьяное воинство Иглика катилось вперед, сопротивления не встречая. Не знаю, был ли у них план, но, кажется, они хотели остаться в Озерном Краю, как будто кто-то им бы позволил это. Безумие первых дней начало спадать, гирканцы немного успокоились, протрезвели и стали рыскать в поисках того, что можно украсть, того, что не спалили, не поломали, не загадили во время своих кутежей. Поселились в домах, которые чудом не сожгли. Проклятье, они даже рыбу пробовали ловить!
Некоторые наши люди сумели спастись на островах. Так вот — я был среди этих счастливцев. Я уплыл на небольшой камышовой лодке и спрятался в зарослях. Несколько дней просидел там. Гнус изъел меня до костей, но я боялся даже пошевелиться. Я сидел на лодочке в тростниковых зарослях, там, где воды взрослому мужчине по грудь, а такому малышу, как я — выше макушки. Я слышал все то, о чем рассказываю. Все эти крики, весь этот смех и песни. Кое-что я видел. Я боялся уплыть днем, потому что тогда меня застрелили бы лучники. Я боялся уплыть ночью, потому что не знал, как править лодкой ночью. Весь берег на несколько миль превратился в гирканское становище. Они поили коней, пили сами. Подходили близко ко мне. Тогда я замирал на дне своей лодчонки. Я почти умер от страха и Потом меня все же нашли. Найди они меня в первые дни, то я не говорил бы с тобой. Изнасиловали бы, оскопили, убили и съели. Возможно не в таком порядке. Но к тому времени гирканцы уже устали от грабежей. Потому меня просто прикончили. Тот барулас, который вытащил меня из лодки, ударил палицей по голове. И я умер.
— Наверное, все же лишился чувств! — не поверил Коди.
— Кто-то может быть и лишился чувств! А я умер! — вскричал Кидерн, сверкая глазами. — Я был мертв, когда меня нашли на следующий день! Я лежал на берегу, и не дышал. Тело мое было холодным. Меня хотели отнести на костер и сжечь с остальными мертвыми, но тогда я открыл глаза. Это видел сам старый каган. И он, человек, который завоевал для нас Степь, вздрогнул тогда от ужаса. Он испугался того, что увидел в моих глазах. Я умер, а потом вернулся. С тех пор я вот такой. — Кидерн пальцем потянул неподвижную половину лица, обнажая зубы в подобии улыбки. Так мог бы улыбнуться череп. — Но меня не добили и не сожгли. А теперь слушай Коди, что я видел, когда был мертв.
Я не видел ни своего тела, ни места, где умер, как рассказывают другие. Нет, я сразу оказался в темноте. Тьма была всюду. И я пошел вперед. Не знаю, зачем и почему, быть может, оказавшись там, ты просто знаешь, что надо идти. Потом я увидел свет. Это был факел. Я шел и шел на свет факела, а факел все не становился ближе. Сначала я думал, что он огромный. Потом я думал, что факел удаляется от меня. А потом я уже ничего не думал, а просто шел.
Тьма расступалась. Я видел, что иду по голой каменистой равнине. Она такая же, как каменные поля в Мертвых Землях, только еще мрачнее. Там даже растут какие-то кустарники и трава, но они серые, а не зеленые. Потом факел исчез, но я
