Даже когда выбегал в уборную.
Стенки в нашей квартире были тонкие, а голоса учеников противные.
Мы сидели с бабушкой на кухне, а из комнаты Марьяны доносилось:
Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья.
Ты б с удочкой села,
Я клюнул бы смело.
Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья…
В кухню вошел Петр Гаврилович.
— Рыбкой в прохладе ручья. Какая гадость!
Он достал из-за форточки треску и бросил в мойку.
— Был бы я рыбкой в прохладе ручья, только б меня и видели!
Что он имел в виду, я понял намного позже. Когда Петр Гаврилович вдруг уехал в лесничество. Собирать мед и ухаживать за пчелами.
«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — пропел сильный и красивый голос Марьяны. Она показывала ученице, как надо правильно петь, чтобы попасть в консерваторию.
«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — тускло и бездарно повторила ученица.
Чубчик, чубчик.
Чубчик кучерявый! —
раздалось вдруг из комнаты тети Паши. Она включила патефон, чтоб заглушить классику. Тетя Паша всю жизнь проработала продавщицей, но недавно у нее отнялась нога, и муж подарил ей патефон.
Развевайся, чубчик,
Чубчик на ветру…
Судя по громкости «Чубчика», тетя Паша придвинула патефон вплотную к стенке Марьяны.
Бабушка беззвучно засмеялась, показав без трех передних зубов рот. Из комнаты Марьяны доносилось:
О-о, лейтесь, милые напевы.
Забвенье моря примет ва-ас…
Весной да не споют вам де-евыыы…
— В конце концов! — вдруг сказал Петр Гаврилович.
Он протопал в свою комнату и вернулся с аккордеоном, зашипели мехи:
…И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас!..
Наяривал тети Пашин патефон, раздувались мехи аккордеона — бедному Шуберту приходилось несладко. Мне показалось, что даже треска в мойке вдруг открыла рот: «Да, будь бы я рыбкой в прохладе ручья!..»
Но, наверное, это только мне показалось.
Марьяна забарабанила в стенку: громче, громче, еще громче!! Куда там! Она только подогревала страсть соседей…
И вдруг за ее стеной раздался грохот. Звуки Шуберта оборвались…
Мы бросились в комнату.
Когда мы вбежали, то увидели перепуганные лица учеников и нелепо задранную вверх ногу Марьяны. Нога дергалась, будто пыталась сбросить с себя туфлю. Бабушка уже была здесь, непонятно как опередив всех нас. Она что-то шептала, согнувшись пополам, крутила над Марьяной крючковатым пальцем.
Марьяна еще немного подергалась и затихла. Затем она встала, прошлась по комнате и с удивлением уставилась на нас. На ее лице играл румянец, будто и не она только что колотилась о ножку стула.
Бабушка вела по ночам какой-то странный образ жизни. Когда ложилась спать, она запирала дверь кухни, и никто не знал, что у нее делается. Хотя, наверное, там что-то делалось. Иначе зачем запирать дверь?
Утром, когда готовили завтрак, в кухне пахло травами и болотной сыростью. А бабушка выглядела усталой.
— Чем это у нас пахнет? — принюхивался папа. — То ли сыростью, то ли гнилью. Надо бы слесаря вызвать. Может, раковина засорилась?
Но бабушка всегда возмущалась:
— Нечего вызывать. Только разведут в кухне грязь. Лучше уж в чистоте, да без слесаря.
Папа молча поедал геркулесовую кашу, складывал бумаги в портфель и шел на работу. С бабушкой он никогда не спорил. Он был ей совсем чужой человек. Она была не его мамой, а мамой моей мамы.
Моя мама была геологом. Она все время открывала разные полезные ископаемые. И чем больше она их открывала, тем меньше их оставалось. Поэтому их все труднее было найти и мама месяцами не приезжала домой.
И папе пришлось стать мне второй мамой. Готовить завтраки, штопать носки, ходить на родительские собрания. А бабушка ничего не замечала. Спала в закоулке на своем сундуке. При этом один глаз у нее был всегда приоткрыт, будто это не ее глаз, а другой какой-нибудь бабушки. Или даже дедушки. И, что интересно, в дождливую погоду всегда был приоткрыт левый глаз, а когда светило солнце — правый.
В тот злополучный день я пришел домой позже обычного. Подойдя к подъезду, я увидел белый «ЗИС» «Скорой помощи». В кабине сидел шофер и ел ложечкой простоквашу. Честно говоря, я не подумал ничего плохого. Ну, приехали и приехали. Мало ли к кому. Но, подойдя к квартире, я понял — что-то неладно. В нос ударил запах лекарства. Папа, который открыл дверь, выглядел растерянным.
— Наконец-то, — сказал он трясущимися губами. — Иди к бабушке. Она тебя ждет.
Я пошел на кухню. Около бабушки шептались врачи. Как только я вошел, левый глаз бабушки широко открылся.
— Внучек, — сказала она.
Затем посмотрела на врачей.
— Оставьте нас…
Врачи переглянулись.
— Я умираю, — сказала бабушка. — Вы хорошие врачи, но сейчас уйдите!
Один из врачей, с черной кучерявой бородкой, обнял своего товарища за плечи, и они молча вышли из кухни.
Я заплакал. Мне стало жаль, что больше не будет бабушки.
Бабушка открыла второй глаз и пристально посмотрела на стакан.
И стакан вдруг затрясся мелкой дрожью.
«Трр-ррр пр-рррррных дыр-ррр, — сказала бабушка, — из-зелена велена сильна напоеледина!..»
В стакане заклубился туман. Затем стал густеть и превратился в изжелта-коричневую жидкость. Бабушка выпила ее не отрываясь. Лицо ее порозовело, она присела на сундуке.
— Дружочек, — сказала она неожиданно бодрым голосом. — Я должна открыть тебе страшную тайну… Я — ведьма!
Она улыбнулась, показав без трех передних зубов рот.
— В нашей семье ведьмами становились по наследству. Мать моя была ведьмой, бабушка, прабабушка. Я должна была передать эту должность твоей мамочке. Но снача ла она уехала из деревни. Потом поступила в техникум. Я все время надеялась. Но теперь слишком поздно.
Бабушка откинулась на подушку.
— Внучек, придется тебе стать ведьмой.
— Мне?
— Да. По-другому не получится.
Голос бабушки становился все тише:
— Откроешь сундук… Ты умный мальчик… Ты поймешь…
Она сняла в шеи ключ и протянула его мне.
— Как только возьмешь этот ключ, ты станешь ведьмой. Все, что есть в сундуке, поможет тебе творить чудеса. Там все есть. На все случаи жизни. Этого вполне достаточно… Только помни одно: все, что ты делаешь, не должно вредить людям… И старайся приносить пользу… Иначе ничего не получится…
Я не знал, что делать, и взял ключ. Бабушка улыбнулась и закрыла глаза…
Я выбежал во двор. С неба падали хлопья снега. Все было в снегу: трава,
