хотела, чтобы все так получилось, — шепчет она. — Понимала, что это неправильно, что это убьет тебя. Линда, прости меня, умоляю.
Стало быть, когда Алекс навещал меня в тюрьме, он уже, вероятно, встречался с моей сестрой. Я просто не верю своим ушам. Пристыженный вид Микаэлы не вызывает у меня никакого сочувствия.
Снаружи доносится сигнал от ворот, кто-то входит или выходит. Это может быть новая заключенная, которую зарегистрируют и сфотографируют. Напуганная женщина, которой придется раздеться догола и пописать под наблюдением чужих людей. Сдать личные вещи и переодеться в одежду Службы исполнения наказаний, и наверняка позднее я увижу ее в столовой, где ей расскажут, что надо держаться подальше о Королевы, но в первую очередь — от Монстра.
Я никогда отсюда не выйду.
От этой внезапной мысли все внутри сжимается так, что я не могу вздохнуть. Я вскакиваю с дивана, подхожу к двери и начинаю колотить в нее изо всех сил. Когда появляется охранник, я, пошатываясь, вываливаюсь в коридор и иду прочь, прочь от комнаты свиданий, хотя Микаэла кричит вслед и зовет меня.
* * *
Летний день, мне десять. Мы с Микаэлой лежим животами на теплых мостках у дачи и рассматриваем, себя вводе. Отражение подрагивает на волнах, лица наши искажаются, но потом волны успокаиваются, и мы приобретаем привычный вид.
Проведя пальцем по воде, я снова наблюдаю, как мы меняем форму и сливаемся воедино на поверхности воды.
— Как будто это не мы, — говорит Микаэла, делая смешную гримасу.
— А тебе когда-нибудь хотелось стать кем-нибудь другим? — спрашиваю я.
Микаэла морщит лоб:
— Типа — кем?
— Кем хочешь.
— Тогда да. Мне тоже хочется быть Солнечной девочкой.
— Тогда тебя никогда не оставят в покое.
— А ты кем хотела бы стать?
Микаэла тоже опускает палец вводу, но тут же вынимает его, заметив движение в тростнике.
— Той, которую никто не узнаёт, — отвечаю я и опускаю руку в воду. Когда поверхность снова выровнялась, я смотрю на дно сквозь собственное отражение.
Адриане становится все хуже. Ее мучают тяжелые головные боли и головокружение, по большей части она проводит дни в постели. Между приступами она обещает, что скоро встанет на ноги. Тогда она пойдет со мной на тренировку и покажет, кто сильнее. Но ее взгляд говорит нечто другое. Я опасаюсь, что ей недолго осталось. Мысль о том, что Адриана исчезнет из моей жизни, совершенно невыносима.
По ночам я сижу у ее постели, отказываюсь уходить. Поскольку речь идет об Адриане, охранники меня не трогают.
Время превращается в густой поток воспоминаний и мгновений, как будто жизнь вращается вокруг нас, как река, в которую мы раз за разом вступаем, и каждый раз все меняется, но при этом остается тем же. Кто-то говорил нечто в таком роде, но я не помню, кто.
Меня ослепляет свет прожекторов, когда я вспоминаю участие в шоу мамы, слышу грохот аплодисментов и смех, вижу сияние, сменяющееся отчаянной мольбой облегчить страдания. Затхлый запах постели больного — я помню ее последние часы.
Я слышу смех сестры, качающейся на качелях, висящих на дубе, ощущаю, как ее волосы щекочут мне руку, когда мы лежим на одеяле, глядя в бескрайнее небо над нашими головами.
Мне не хватает Симона и его взгляда, каким он на меня смотрел — до того, как мир рухнул. У меня сосет под ложечкой, когда ветер развевает тюль вокруг моего тела, и я обещаю любить его, пока смерть не разлучит нас. Когда я отступаю назад после нашего свадебного поцелуя, лицо мужа застывает в жуткой мертвой гримасе, и он лежит в море крови.
Тоска съедает, когда я снова вижу себя в камере, поле зрения сужается, сердце панически стучит в груди оттого, что меня заперли, не объяснив, почему. Я с мукой думаю о тех годах, которые мне никто не вернет.
Бабушка говорила, что все происходит по замыслу. Не менее этого она верила в то, что существует карма. Поступай хорошо и получишь хорошее. И наоборот. «Что посеешь, то и пожнешь», — говорила она мне. Надо верить, что из всего что-то рождается.
Прекрасная мысль, и долгое время я в нее верила. А теперь уже нет. Все лишено смысла, как бы мы ни старались, и не имеет значения, добрые поступки совершаем или плохие. Смерть Симона не послужила никакой высокой цели. Как и мое пребывание в тюрьме. Из того, что произошло, никаких глубоких выводов не сделаешь. Ничего — кроме того, что такое может случиться с каждым.
И, что самое главное, — кто угодно может обмануть и предать тебя.
Мы вступаем в темную реку жизни, не зная, что скрывается под поверхностью. Единственное, чего точно можно ожидать, — это боли.
Однажды утром охранники насильно сгоняют меня с матраса, который я положила на полу рядом с кроватью Адрианы. Мне разрешат ее ненадолго навещать, но с этого момента придется спать в своей камере, говорят они. В последующие дни я, сосредоточившись на тренировках, довожу себя до полного изнеможения. Заставляю тело делать то, чего я от него хочу, провожу долгие серии ударов по боксерской груше, поднимаю тяжести, а потом — круговая тренировка в быстром темпе, не обращая внимания на усталость. Я знаю — если лягу, то уже не встану.
В столовой я сталкиваюсь с Дарьей, она со страхом смотрит на меня. Я молча прохожу мимо. Забираю чистое белье для Адрианы. Сопровождая меня обратно в корпус «С», Тина спрашивает, как у нее дела.
— Она совсем плоха, — отвечаю я. — Это не по-человечески — заставить ее окончить дни в камере под замком.
Горло сдавило, но я отказываюсь плакать, обнажая свою слабость.
— А ты? — Тина стоит передо мной, расставив ноги, и не торопится отпирать дверь. — Ты-то сама как?
— Я лучше всех.
— Не надо иронизировать, — отвечает Тина. — Я тут, если тебе надо поговорить, сама знаешь.
Я не отвечаю, мне стыдно, что я так резко ответила ей, когда она по-доброму разговаривала со мной. Тина отпирает дверь и говорит, что Адриану снова переведут в лазарет, там она получит весь необходимый уход. Я осторожно улыбаюсь, проходя мимо нее в дверь.
Адриана спит, я кладу чистое белье в ее шкаф, а потом сажусь на край постели и смотрю на нее.
Она стала еще бледнее, чем раньше, а седые волосы лежат на щеке, как щетина от швабры. Ее руки, когда-то такие сильные и жилистые, теперь лежат, сложенные на груди, белые и почти прозрачные. Я знаю: на этот раз она не выйдет
