Но сейчас…
* * *
Юля
Просыпаюсь, а перед глазами расплывчатое темное пятно. Моргаю, смахивая ресницами мутную пелену, и вижу Грозного…
— Демид…
— Тише, Юль… — дотрагивается до моего колена через одеяло, а в глазах столько тоски…
Смотрю на Демида, и в сердце закрадывается тревога. Что случилось?
— Где моя дочь? — подрываюсь с койки, но Грозный удерживает меня, сидя на краю постели.
— Тебе не сказали… Наша дочь… не выжила.
У меня закружилась голова, я откинулась назад на подушку и закрыла лицо ладошками. Слезы потекли по щекам. Не от новости — я знала, что с дочерью все в порядке, а от облегчения, что врач выполнила мою просьбу. А еще от стыда и дикого чувства вины, что лишаю доченьку отца, а Демида — его ребенка.
Но те документы, его разговор на террасе… Они громче чувства вины звучат в ушах.
Дверь в палату распахивается, и я убираю ладони. Наблюдаю, как медсестра поочередно завозит двух младенцев, и тяжело сглатываю, не в силах отвести взгляда.
— Юль… — сжимает мою руку Демид. — Не надо… — просит тихо, обманываясь моими слезами и жадным взглядом на малышей.
А я просто узнаю доченьку, но сейчас ее выдают за ребенка моей соседки.
Я до последнего сомневалась в Ирине Яковлевне. Колебалась, мучилась. Но то, что сделал Демид, и то, что больше я не смогу родить ребенка, перевесило чашу моих аргументов за то, что я сделала.
Демид в самом рассвете сил. У него были женщины до меня, во время и будут после — уверена. Он мужчина сильный — переживет этот удар и сделает себе другого ребенка.
Я перевожу взгляд на него. Его глаза потухли, сам он будто выцвел. Ребенок соседки по палате кряхтит и начинает плакать, и лицо Грозного искажается судорогой от боли потери. Ему сложно присутствовать в палате, слышать младенцев, осознавая, что его собственный не выжил.
Слезы теперь ручьем катятся у меня из глаз. Я всхлипываю.
Грозный тяжело сглатывает.
— Осточертела мне эта страна, — выпаливает. — Думаю перебраться в Германию. Полетишь со мной?
Сердце кровью обливается, но Демид не должен увидеть даже, как меня выписывают с младенцем, а тут целое полететь с ним…
— Нет, — кусаю губы и нахожу аргумент: — Мы собирались общаться ради дочери, но теперь это не нужно. Уезжай, Демид.
Я плачу, уже всхлипывая.
— А как же ты, Юль? Тот дом… можешь жить там, сколько хочешь. Я оставлю его тебе.
— Не нужно, — дотрагиваюсь до его руки, а она — лед. — У меня есть квартира.
— Хорошо. Прикажу Вальтеру, чтобы собрали твои вещи.
Демиду плохо здесь. По глазам вижу, что ему не терпится уйти. Здесь его держит только вымышленное благородство и чувство долга передо мной. И от этого еще больнее.
— Демид, я хочу остаться одна… — облегчаю ему уход.
— Я не спущу с рук врачам эту халатность, — цедит сквозь зубы, но встает.
— Не нужно… — качаю головой. — Этим ты дочь не вернешь. Не заставляй меня проходить всю эту судебную волокиту. — Он смотрит пристально. Глаза в глаза. — Прощай, Демид… — почти шепчу.
— Нет, Юль, — упрямо качает головой. Он поворачивает голову и смотрит на свою дочь, не зная об этом. — До встречи.
Грозный выходит из палаты.
А я снова закрываю лицо руками и реву уже в голос.
Конец
