Потом, вспомнив все с самого начала, он улыбнулся, сказал себе: «Ай да Иван» — и вошел в подъезд.
Тоня не плакала. Она ничего не помнила, память выключилась, как экран телевизора, и нечего было вспоминать и не о чем думать. Тоня легла в постель и ждала. Она знала, что ночью что-то случится — война ли начнется, или молния ударит в дом, но что-то обязательно случится, и крыша обрушится на нее, когда она будет спать, и потому ей не придется подниматься утром, идти в цех и встречаться там с Гринчук. В спокойной уверенности, что так будет, она заснула.
Ничего не случилось. И жизнь была та же, что прежде. После выходного в гардеробе — свежий воздух, прохладно. Тихо. Ночной смены не было, а первая одевается молча — понедельник. Федотова теперь не стыдится живота, выставляет его на обозрение. Он заметно увеличился, и вся она раздобрела и округлилась. Ей это к лицу. За шкафчиками слышен вялый разговор.
— Чего ж не хочет?
— А вот не хочет и не хочет. Умные теперь стали.
— Я бы своей ремня, да и весь разговор.
— Посмотрим, как ты ей дашь ремня, когда подрастет. Скорей она тебе даст. Ты ей даешь ремня?
— Так не за что. Туфли на каблуках просит, так теперь все они так. Подружки в сапожках ходят по семьдесят рублей. Как ей отставать? Надо сделать туфли.
— То-то и оно. Нельзя не сделать, раз у всех есть.
— Вот и я кажу мужику…
Гринчук и Федотова прислушиваются. Федотова говорит:
— Я своему рубашку шерстяную зробила, двадцать рублев. Он ругается: гроши, мол, на малого нужны будут.
— У моего есть две шерстяных, — говорит Гринчук. — Кроме свитеров.
— И у моего свитер есть, но в им жа в гости не пойдешь…
— Это так…
С тех пор как Федотова вышла замуж, Гринчук к ней переменилась. Теперь разговаривает как с ровней. И Федотова понемногу берет верх благодаря своей рассудительности и дружелюбию. Не паясничает.
Приходит Жанна. Как всегда, здоровается одними губами, беззвучно. Быстро раздевается. Федотова и Гринчук в комбинезонах сидят на полу — время еще есть, — смотрят на нее.
— Как в выходной погуляла? — спрашивает Гринчук. В ее вопросе есть чуть-чуть насмешки, которая раньше всегда адресовалась Федотовой.
— Погуляла, — отвечает Жанна.
Из-за шкафов вступаются за нее:
— Дело молодое, отчего не погулять. Это тебе, Гринчук, уже все.
— Ты за меня не беспокойся, — отвечает Гринчук.
Она знает, что Жанна ни с кем не гуляла.
— Костя вчера моему помог, — говорит Федотова. — Машину достал скарб кое-какой привезти.
— Какой Костя? — спрашивает Гринчук.
Жанна делает вид, что не слышит. Швыряет вещи в шкаф. Федотова смотрит с неодобрением: неаккуратная она, Жанна.
— Климович, какой. Хороший хлопец. А, Антонина? Что ты все молчком…
— Хороший, — говорит Тоня.
Федотова обижена за Костю: такой парень, а Жанна еще привередничает. Добро бы было в ней что-нибудь.
— Ты б, Жанна, уважила парня, — говорит Гринчук, и ей откликается в конце раздевалки на высокой ноте чей-то смешок. — Замуж не замуж, а тебя не убудет.
— Вас не убудет, если языки-то придержите, — говорит Жанна. Все-таки ей приятно. А три года назад, когда из института пришла, краснела, убегала от таких разговоров.
— Жанна молодец, — отвечают из-за шкафчиков. — Она себя соблюдает. Не то что теперешние. Смотреть противно.
Это Лавшаева, которая про ремень говорила.
Жанну сердит такая похвала. Так уж Лавшаева уверена — соблюдает. Как будто это не от нее, Жанны, зависит. Гринчук как бы по-дружески добавляет яда, прямо отвечая на мысли Жанны:
— А я скажу — не выйдешь ты замуж. Слишком гонора много. Сначала, видать, парни не смотрели, а ты и струсила сразу: мол, мне и не надо, обойдусь. А раз обойдешься, так и без тебя обойдутся.
— Вам-то что? — говорит Жанна. — И обойдусь.
— Тут смелость нужна, так попробовать, эдак попробовать, а ты в себя запряталась. Уж теперь если и тронет мужик, так удерешь, захочешь, а не сможешь. А удерешь, догонять не будут.
Жанна чувствует правду в словах Гринчук, но не может ее признать, криво усмехается, как будто просто разговаривать не хочет.
Гринчук раззадорила всех за шкафчиками.
— Во! — кричит Лавшаева. — Слышали? Во!
Она, как и Жанна, возразить не может и потому повторяет:
— Во! Ишь ты! Во!
Дальнейшего Тоня не слышала, ушла.
На площадке бегунов копошились электрики. Тоня залезла к ним:
— Что такое?
— Мотор сгорел.
— Когда же он сгорел, если работать не начинали?
— Перед выходным у Рыжего на смене. Весь выходной искали…
Электрики были молодые, только что из армии, они и работали в армейских штанах, еще не замаслили их. Один долго объяснял Тоне, почему не сменили за выходной мотор, и не видел, что она смотрит на него, ничего не понимая.
Тоня спустилась с площадки. Внизу ее ждал Важник:
— Что там?
— Отпусти меня в отпуск, — сказала Тоня. — У меня по графику.
Он сразу вскипел:
— Идите все к чертовой матери! Я тут один буду работать!
У Тони губы задрожали. Каждый позволяет себе что хочет. Она одна должна всегда сдерживаться.
— У меня по графику отпуск сейчас. Мне к дочке надо.
Важник странно посмотрел на нее, но буркнул почти дружески:
— Если мы с тобой, Антонина, так начнем, что же о других говорить? — Он счел разговор законченным и кивнул на площадку: — Что там?
— Мотор сгорел.
Он неразборчиво выругался и полез наверх.
— Надо бы останавливать на ремонт, — сказала вслед ему Тоня. — Третий мотор за месяц сгорает. Ведь встанем.
Она не хуже его понимала: чтобы сделать план, останавливать их на ремонт нельзя. Надо продержаться хотя бы до следующего выходного.
Важник крикнул с площадки:
— Найди Сущевича, пусть сюда бежит!
Через пятнадцать минут бегуны должны работать. Конвейер. Тоня прошла весь пролет, по пути остановила Гринчук и послала в туннель разгребать землю — все равно ее бегуны стоят.
— Федотова, ты куда?
— Жанна плиты складать сказала.
— Иди на бегуны.
— А плиты як?
— Иди на бегуны… Жанна, — позвала она, — ты Федотову за плитами послала?
— Послала, а где она?
— Человек на седьмом месяце, ты в этом ничего не смыслишь? Плиты таскать.
— Да я…
Слушать ее было некогда. Тоня побежала искать Сущевича. Начался день.
2
«Любезная Антонина Михайловна!
Пишет Вам Ваш старый знакомый Аркадий Брагин. Вот уже четыре дня я далеко от Вас, в Москве, и так как исчез не простившись, спешу объявиться, дабы Вы знали, что исчез я не навсегда.
