но повезло хоть теперь, обошлось. Вырвалась на улицу, открытым ртом поймала холод, пребольно шлепнула себя по щеке — ой, дура девка! И, усмирив безумный свой нрав, плавно и крадучись вошла в дом. Не выдержала, оглянулась через плечо на пороге.
И показалось — будто сама ночь настороженно смотрит на нее в ответ.
И померещилось — эта ночь испугана.
Глава 18
С утра Гранин едва успел разлепить глаза и ополоснуть лицо холодной водой, как в дверь флигеля загрохотали.
Так не могла грохотать Груня, да и Саша Александровна навряд ли за ночь отрастила пудовые кулаки. Неужто черт пришел мстить, равнодушно подумал Гранин и тут же нахмурился: ах, как некстати вчера кое-кого обуяло любопытство! Он ведь и слова не успел сказать выскочившему из темноты чудищу, только впился ногтями в ладони, отрезвляя себя от нахлынувшей дурноты. Вот, значит, кому отдал его Драго Ружа!
Безжалостность произошедшего предстала перед Граниным в полный рост, и он с ужасом увидел свое будущее.
Однако и вполовину не испугался так, как испугался, когда нечисть бросилась на Сашу Александровну. Гранин напрочь потерял голову — не помня себя, отшвырнул чудище прочь, силы будто удвоились. И в то мгновение ему было совершенно плевать, что с ним станет после.
Да и сейчас не особо тревожило.
Он столкнулся с чертом лицом к лицу и выяснил, что того можно макнуть в сугроб.
Поэтому неожиданный грохот мало его впечатлил, и Гранин преспокойно открыл дверь.
На пороге стоял Василий Никифорович, старый атаман.
— Ну-с, — произнес он грозно, — стало быть, новый управляющий? И откуда ты такой взялся?
Гранин отступил, молча приглашая его войти.
Опостылевшая ложь вспенилась, как перебродившая брага, и грозила вот-вот выбить крышку бочки. И стало понятно: он не может, не хочет врать этому человеку, который бок о бок прошел с первым императором несколько войн, а потом запросто врывался на его обеды.
Гранин увидел полустертые шрамы, пересекавшие дубленую кожу, глубокие морщины, густую седину и подумал о том, что Василий Никифорович родился лишь на десяток лет раньше, чем он сам.
Господи помилуй, он мог бы быть Саше Александровне дедушкой!
— Я расскажу, — произнес Гранин коротко, сглотнув горечь своей невообразимой древности. — Поставить самовар?
— Я попросил Груню принести нам завтрак, — отмахнулся Василий Никифорович, по-хозяйски прошел в конторку и развалился в кресле, сбросив теплый кафтан на пол.
Гранин отчего-то оробел, ощутив себя незваным гостем в этом флигеле, и не осмелился сесть за стол, а пристроился на приземистый стул с изогнутыми ножками в углу.
— Александр Васильевич взял меня на службу по рекомендации княжны Лопуховой, — сообщил он, — но бумажка сия липовая. На деле я тот лекарь, что принял Сашу Александровну на свет божий.
Замечательно, но Василий Никифорович совершенно не удивился. Только удовлетворенно ухмыльнулся в усы.
— Соври ты мне — и я велел бы привязать тебя к дереву в лесу да и оставить околевать, — добродушно пророкотал он. — Я помню тебя, лекарь. Двадцать два года прошло, но я помню. Сашка был совершенно не в себе, но я-то оставался в здравом уме. Признаться, вчера я здорово удивился, когда разглядел твою физиономию за столом прямо напротив меня. И ведь ты даже моложе стал, старый хрен. Тут за версту воняет валашской волшбой. Итак, как там поживает Карлуша?
Гранин, выслушавший эту тираду с глупо распахнутым ртом, не сразу понял: Карлуша — это же великий канцлер.
Василий Никифорович расхохотался, глядя на него.
— Варежку захлопни, — посоветовал он весело. — Я давно знаком с мерзким прохиндеем и всякое повидал. Однажды этот валах превратил человека в кошку. Знаешь, что самое смешное? Я лично подарил когда-то Драго Ружа канцлеру. Это была смешная шутка, в моем вкусе. Бросить с воеводской руки военный трофей, чтобы доказать бесполезность канцелярской крысы, пороха не нюхавшей. А вон как вышло. Лучше было сразу утопить колдунишку, но кто тогда знал, на что мальчишка способен.
Скрипнула дверь, мягко топоча войлоком по половичкам, пришла Груня с берестяным туеском в руках. Достала корзинку с пирожками, крынку с парным молоком, улыбнулась, сбегала за печку и вернулась с тарелками и кружками.
— Прячетесь тут? — спросила она, накрывая на рабочем столе и ловко сдвигая расходные книги. — И то верно. Когда Саша Александровна не в духе, лучше держаться подальше. Ух, аж дом трясется!
— Что так огорчило Александру Александровну? — немедленно расстроился Гранин, чье лицо будто снова запылало от ее легких касаний. Сквозь накатившее марево он в который раз подивился простоте нравов, царившей у Лядовых. Дворня рассуждает о барышне, как о расшалившемся ребенке, а старый атаман только усмехается в густые усы.
— Кто поймет, — откликнулась Груня беззаботно, одарила его еще одной нежной улыбкой и с явной неохотой покинула флигель.
— Мда, — непонятно протянул Василий Никифорович, — а ведь ты покраснел, лекарь. И явно не из-за Груниных авансов. Так ради чего ты здесь ошиваешься?
И Гранин принялся рассказывать — сначала опасливо, путаясь в словах, но Лядов слушал его спокойно и терпеливо, и это придало уверенности. Гранин и сам не понял, как разошелся, его голос зазвучал звонче, яростнее, между делом он слопал три пирожка и выпил целую кружку молока. Даже о ночной встрече с чертом он поведал, правда, умолчал о появлении Саши Александровны, придумал, что сам сбежал из бани с перепугу.
— Эка ты попал, братец, — молча выслушав до конца, проговорил Василий Никифорович, — ну сыновей твоих, положим, я найду, не иголки, чай, люди. С чертом ты и сам справишься, не велика беда. Но вот как вы уговорите моего дубоголового Сашку на свадьбу — тут я ума не приложу.
— На какую свадьбу? — растерялся Гранин, едва пережив острую радость от болезненной надежды. Сыновья! Лядов пообещал найти сыновей!
После этого все остальные слова утратили смысл, а сердце снова болело и тянуло, как перед приступом в Грозовой башне.
Обещаниям канцлера Гранин ни на грош не верил, но слово старого атамана стоило куда дороже.
Василий Никифорович залпом опустошил кружку молока, довольно крякнул, вытер усы и хитро прищурился:
— Ты, брат, моей Саше признался в предательстве, а она тебя пощадила. Это не то, чему ее учили, знаешь ли, мой сын такой мягкотелости никогда не разделит. Да и меня удерживает от расправы только моя старость — многое я пережил и
