их к Милентию с Вилинкой.
Отец каждое утро отправлялся на поиски работы. Вечером он возвращался такой усталый, будто весь день ворочал камни.
— Уф, — отдувался он. — Нет работы тяжелее, чем искать работу!
Прошло десять дней, но работы все не было. Наши продовольственные запасы подходили к концу.
— Радуйтесь! — воскликнул отец. — Завтра поедете к тетке с дядей. Там у вас будет все, даже птичье молоко! Хе-хе-хе, и не каких-нибудь пичужек, а перелетных птиц!
— Почему вы отсылаете меня? — заворчал я, нисколько не обрадовавшись. — Пусть едет Вита.
— Путь не близкий, — серьезно сказал отец.
— Так что же, мы с Лазарем поедем одни?
— Конечно, нет! — Голос отца заметно повеселел. — Вас будет сопровождать придворная свита: министры, повара, кондитеры, гувернеры, няньки, мамки, кучера и прочие слуги… Это вас устраивает?
— Они живут недалеко от вокзала, — объясняла мать. — Я там никогда не была, но очень хорошо представляю себе их дом. Вилинка так часто описывала его в своих письмах! Ах, это настоящая вилла! Внизу находятся гостиные и столовые, а наверху — спальни. Окна широкие, белые, с серебристыми жалюзи, чтоб солнце не портило мебель. Перед виллой сад. Вилинка обожает цветы! В Турополе у нас был садик, и Вилинка всегда следила за ним и ухаживала за цветами. Там росли самые обыкновенные цветы, но теперь у нее орхидеи, хризантемы, камелии… Сад огорожен, в центре забора ворота с небольшим навесом, чтоб дождь не повредил электрический звонок. Вы без труда найдете их дом.
Мы стояли на перроне. Лазарь сиял, как ясное солнышко, а я едва сдерживал слезы.
— Мне жаль отпускать тебя, сынок, — ласково сказал отец. — Но другого выхода у нас нет.
— Я понимаю, папа, — проговорил я, отворачиваясь, чтоб он не видел моих слез. — Понимаю…
— Приглядывай за Лазарем, — наказала мать. — Он еще маленький. И пишите нам!
Чем дальше отъезжали мы от Суботицы, тем тяжелее становилось у меня на душе. Впервые в жизни я должен был жить отдельно от семьи, и это угнетало меня. Невидящими глазами смотрел я в окно. Мне казалось, что поезд везет нас в неведомую даль, откуда нет возврата. Чтобы отвлечься от горьких дум, я закрыл глаза и мысленно перенесся в нашу уютную комнату. Напряженный слух мой улавливал ласковый голос отца, звонкий смех Милены и тихие, размеренные слова матери, всегда вселявшие в меня бодрость и надежду. Тут я открыл глаза и увидел, что нахожусь в поезде. Сердце мое сжалось от боли, ком подступил к горлу, но я подавил слезы — неловко было перед Лазарем, как-никак я считался уже взрослым.
— А какое на вкус птичье молоко? — спросил вдруг Лазарь.
— Птичьего молока не бывает, — засмеялся я. — Так только говорят.
Но Лазарь не поверил. До самого Шабаца он неутомимо расспрашивал меня о птичьем молоке.
В Шабаце сошло много народу. Я крепко держал Лазаря за руку.
— Дяденька, вы не знаете, где живет Милентие Бибер? — спросил я одного степенного седовласого человека.
— Нет, не знаю, — ответил он. — Я не здешний. Я из Дебреца.
— Я покажу вам, — предложил свои услуги какой-то гимназист, слышавший мой вопрос. — Откуда ты, малыш?
— Из Суботицы.
— А это твой брат? — Он показал на Лазаря.
— Да.
Гимназист вытащил из кармана сигарету, зажег и, прикрыв ее рукавом, стал пускать кольца голубоватого дыма. Мы с Лазарем шли за ним.
— Ты тоже из Суботицы? — обратился гимназист к Лазарю.
— Да, дядя.
— Гм! Никогда не слышал об этой вашей Суботице!
Мы дошли до перекрестка. На углу было кафе.
— Я пойду направо, а вы сверните налево, — сказал гимназист. — Там дом вашего Милентия Перца. В Нижнем переулке. Ну, всего вам!
Нам пришлось спрашивать прохожих, прежде чем мы нашли дядюшкин дом. Никакой ограды вокруг него не было. И никакого сада. Ворота с электрическим звонком тоже отсутствовали. Это был низенький, покривившийся домишко с облупленной штукатуркой и узкими, давно не крашенными окнами. Словом, впечатление он производил самое жалкое и унылое. Я долго стоял перед расшатанной калиткой, не решаясь войти. На всякий случай я спросил еще одного прохожего, здесь ли живет Милентие Бибер, и, получив утвердительный ответ, робко толкнул калитку. Она подалась. Мы вошли в выложенный кирпичом темный и сырой Двор.
— Ох, — вздохнула тетя Вилинка, увидев нас. — Дядя Милентие будет вам очень рад. Раздевайтесь, садитесь. Есть хотите?
— Я бы съел слона! — сказал Лазарь, широко открывая рот. — Весь день не ел.
— Ты съел два куска хлеба с маслом и яблоко, — заметил я. — Разве это еда?! — удивился он.
Тетя Вилинка разохалась, что мы застали ее врасплох, что в доме ничего нет, кроме хлеба и брынзы, но, к счастью, у нее много кукурузной муки и она вмиг сварит мамалыгу. Готовя ужин, она все время говорила, и Лазарь, утомленный дорогой, заснул. Пришел дядя Милентие. Угрюмо покосившись в нашу сторону, он молча сел за стол и закурил дешевые сигареты с ужасно едким запахом.
— Какой черт принес вас сюда? — пробурчал он с нескрываемой яростью, когда тетя Вилинка поставил на стол мамалыгу. — И так все идет кувырком, только вас здесь не хватает!
— Не надо, Милентие, — взмолилась тетя Вилинка. — Они не…
— Молчи! — загремел Милентие и, шумно отставив стул, начал взволнованно ходить по комнате. — Ты соображаешь, что происходит? Кризис, безработица, стачки! Все рушится и валится. Того и гляди, нас коснется. А она приглашает этих… этих… в гости! Дура ты набитая, ни о чем не имеешь понятия!
Лазарь проснулся. Он с интересом взглянул сначала на Милентия, потом на меня.
— Это наш дядя? — спросил он.
С налитыми кровью глазами Милентие повернулся к Лазарю.
— Плодятся, как зайцы, а потом вешают своих чад на шею другим! — рычал он. — Чего сами о них не заботятся? Тоже благодетелей нашли! — Он оттолкнул тарелку с мамалыгой и, хлопнув дверью, вышел вон.
— Он немного нервничает, — сказала тетя Вилинка, накладывая Лазарю добавки, ибо он, несмотря на все громы и молнии, уже слопал свою порцию. — Не обращайте внимания на дядю Милентия. Ты, Драган, уже большой и все понимаешь… Мается он, бедняга: и товар закупи, и привези его на место, и продай, и даже на дом отнеси. Вертится как белка в колесе… Идем, Лазарь.
Тетя Вилинка уложила нас спать. Лазарь тотчас заснул, а я до полуночи ворочался с боку на бок. Я слышал, как вернулся дядя Милентие. Он долго ходил по двору, распевая хриплым пьяным голосом:
Ах, лужок, ты мой лужок,
Что теперь мне, бедной, делать,
На дне Савы мой дружок…
Потом пение прекратилось, а из
