завтрака, во время которого большая часть каттегатского истеблишмента имела возможность лично засвидетельствовать негласную позицию по интересующему их вопросу самой принцессы Норфолка, атмосфера в замке, несмотря на данное Харальдом распоряжение о подготовке к войне, заметно потеплела. Всё меньше настороженных взглядов теперь адресовалось Ангелине и всё большее число каттегатцев везде, куда бы она не пошла, спешили выразить ей своё почтение.
Конечно, до сих пор оставалась группа, и в значительности её не приходилось сомневаться, сохранявших как минимум скептическое, а как максимум — и вовсе однозначно негативное отношение к будущей супруге конунга, но даже малейшее потепление в свой адрес девушка, только и наталкивающаяся в этом мире на беспрестанное отвержение толпы, воспринимала с огромной радостью. Ей по-прежнему приходилось держать лицо — обязанность, которая, похоже, будет лежать на её плечах теперь всегда, — однако осознание того, что это начинает давать свои плоды здорово подстёгивали уверенность в себе Ангелины.
Сейчас уже она не тушевалась, как раньше, всякий раз, когда очередной ненавистник норфолкцев позволял себе обронить какое-нибудь уничижительное замечание, касающееся как самого Норфолка, так и представителей его королевского дома, — теперь она со спокойной уверенностью осаживала его, порой делая это настолько филигранно, что окружающие, впечатлённые её остроумием, принимались бросать в сторону грубияна насмешливые взгляды, а некоторые даже позволяли себе откровенные смешки. В числе последних нередко оказывалась Ратель. Бравая военная, являясь личностью довольно саркастичной, и сама никогда не упускала возможности отпустить язвительный комментарий — жертвами её острого языка частенько становился даже конунг Харальд, относившийся к высказываниям своей подруги с большим юмором. Он в принципе, как успела заметить Ангелина, отличался редким спокойствием и какой-то внутренней устойчивостью. Как-то девушка, мучаясь в своей постели в одну из бессонных ночей, подумала о том, что её будущий супруг похож на фьорд — такой же величественный и умиротворённый на поверхности, и полный скрытой опасности внутри.
Диссонансный.
Абсолютная миролюбивость и незлобливость с теми, кто демонстрировал ему преданность и послушание, и тотальная, ужасающая своей бесцеремонностью жестокость к тем, кто его доверие терял или был врагом. У Ангелины до сих сжималось нутро при одном только воспоминании о том, как Харальд хладнокровно наблюдал за казнью уличённого в сотрудничестве с норфолкской торговой гильдией ярла. Всего раздетого, мужчину вывели на площадь и, поставив на колени перед расположившимся на высоком деревянном помосте конунгом, медленно стянули с него кожу с помощью управлявшихся магией нескольких тол продетых в него металлических крючков. Всё это время правитель Каттегата сидел в расслабленной позе, лениво разглядывая корчившегося в муках преступника. Ледяные глаза его обжигали холодом равнодушия — казалось, Харальда совсем не трогали ни мольбы его бывшего соратника, ни его мучения.
Получал ли он удовольствие от этого? Ангелина не могла ответить на этот вопрос. Как только казнь началась она, сопровождаемая разгорячённой происходящим Гудхильд, поспешила удалиться в замок — настолько далеко, чтобы душераздирающие крики умирающего не настигли её. Встретившись с конунг за ужином, она, как и всегда, завела с ним ничего не значащую беседу: о слугах, одолевающей её скуке, своих открытиях; он, в свою очередь, с прежним интересом участвовал в дискуссии. Оба вели себя так, будто ничего не произошло, но каждый из них, вне всякого сомнения, сделал свои выводы о поведении другого. Внутренняя удовлетворённость, подмечавшаяся в ласкающем взгляде Харальда на протяжении всего ужина, давали Ангелине надежду на то, что её побег с площади не был интерпретирован в нежелательном для неё ключе.
К удивлению девушки, отдававшемся где-то глубоко в груди радостным воодушевлением, за минувший с момента прибытия конунга десяток, они, хоть и отчасти, но всё же преодолели некое подсознательное неприятие друг к другу. Во взгляде каждого из них по-прежнему читалась настороженность, но её уже явно было недостаточно для того, чтобы они продолжали считать себя врагами.
Осознание этого внезапно охватило Ангелину в тот момент, когда она, натеревшись душистым хвойным маслом, лежала, наслаждаясь приятно ласкающей кожу тёплой водой. В последующие пару дней она была слегка рассеяна — даже преступно затянутая проповедь мра Асвейг пролетела для неё практически незаметно. Её собственные чувства, впервые за всю жизнь, казались ей непонятными, и она усиленно пыталась от этой раздражающей неопределённости избавиться. Пока не произошли события, отвлёкшие её от изнуряющего самоанализа.
В тот вечер Гудхильд, подобно снежной бури, ворвалась в её покои и, с заметной злостью бросив на кровать стопку чистого постельного белья, громко произнесла:
— Вы уже слыхали, Ваше Высочество?
Ангелина промокнула свои влажные волосы полотенцем, равнодушно бросив:
— О чём это?
— О тол Фредерике! — Служанка упёрла руки в боки, на её лбу проступила вена, как показатель крайней раздражённости девушки. — Эта, прости меня, Единое, пигалица носится сейчас по замку и похваляется знаете чем? — Не давая своей собеседнице возможности спросить, она тут же ответила. — Тем, что её Его Величество не давеча, как после ужина, пригласил к себе в покои! Сами понимаете, для чего!
Ангелина с силой сжала влажную ткань.
— Ч-что? — Вопрос прозвучал тихо, рассеяно.
— То, Ваше Высочество, то самое! — Гудхильд всплеснула руками. — Да ещё и ходит, задравши нос, да и болтает, мол, сама норфолкская принцесса ей в подмётки не годится! Подлючка этакая!
Губы Ангелины искривились в презрительной улыбке. Вот как. Значит, пока она изо всех сил печётся об их с конунгом репутации и терзается мыслями об их отношениях, он позволяет себе развлекаться со своими любовницами, обесценивая тем самым её и все те усилия, что она затрачивает. Замечательно.
— Что за мерзость, — резким движением швырнув полотенце на пол, процедила она. — Такие разговоры… в такое время… Это неприемлемо.
— Вот и я этой, Божество прости, мaрaмойкe так и сказала! Говорю: как наглости хватает, бесстыжая?! О Её Высочестве такие вещи говорить! Да перед войной ещё! Совсем сдурела?! А эта стоит, растрёпанная вся — хотя у неё время было причесаться! — и лыбится. Мне, грит, до Её Высочества дела нет, она для меня никто!
— Ох, вот оно что, — Ангелина облокотилась о столбик кровати. Руки её сжимались в бессильной ярости. Для неё не было удивлением презрительное отношение к ней каттегатцев, но ещё ни разу подобные высказывания в её адрес не позволяли себе слуги. Она могла быть сколько угодно принцессой враждебного им государства, но это не отменяло того факта, что она всё-таки была и остаётся членом королевской семьи. Человеком, к которому в этом мире априори принято выказывать определённую степень уважения! — Что ж… Чем ты говорила она занимается?
— Ну так в ткачихи же её назначили, с высочайшего дозволения Его Величества.
— Понятно.
Всю
