стало о чем-то спросить Петра, что долго не могла раскрыть пересохший рот.
А Петр валко шагал рядом. Был он в меховой шапке, меховой шубе и оленьих торбасах, до странности похожий на безобидного, добродушного, но сильного и сноровистого медвежонка, и говорил, как будто они расстались только вчера:
— Знаете, Надежда Дмитриевна, я часто жалел, что мы на «Пигмалиона» не сходили. Как жалел! Лежу, бывало, на нарах и до слез жалею. Как Суховцева играла?
Наде хотелось сказать, что она не пошла на «Пигмалиона». От обиды. Принципиально. И билеты тут же выбросила, как разошлись тогда. Но губы ее не разжимались.
— Обо всем передумаешь: ночи бесконечные, — говорил он. — И знаете, пурга воет, и волки воют. А то — луна, зеленая, пронзительная, и волки. А ты думаешь.
Он замолчал, как бы не решаясь сказать, о чем он думал бесконечными ночами там, в тайге, на мерзлой Поляне Чигирина.
— А Чигирин погиб. Утонул в реке. Спасал наших двоих. Спас. Сам утонул… Ах, Чигирин, Чигирин!.. Какой был старик! Кедр таежный: крепкий, красивый.
Она глядела на его обмороженное лицо, на потрескавшиеся губы в густой рыжеватой бороде, и странное чувство, что она давно знает его такого всего, до самой последней кровинки, неудержимо овладевало ею.
— Петр Николаевич… Петя… Я люблю вас!
Петр не отшатнулся от удивления. Он будто знал, что все будет так.
3
Регулярных рейсов на Поляну Чигирина тогда еще не было, и он, улетев туда, будто в воду канул. Непонятно, каким чудом пришло от него коротенькое письмо. Он писал, что ушел на Слепой Ключ и что по ночам он думает о ней. Нет, не только по ночам. Он все время думает о ней.
Писем больше не было до самой весны. Первое время она ждала их и думала о нем. Она старалась держаться так, как он, — даже ходить медвежевато, покачивая плечами, и очки купила такие же массивные, какие носил он. Но это внешнее, девчачье скоро ушло, и она осталась одна со своей любовью к нему, конечно, глупой, бессмысленной и ненужной. Эта любовь все остановила в ней, заморозила. Куда делась ее прежняя общительность, ее страсть к шумному веселью, пестрым компаниям.
Если бы спросили тогда, приносит ли любовь счастье, она горько посмеялась бы над людской наивностью, рождающей такие вопросы.
Дура, как могла она распуститься, увлечься? Она не думала, как дала увлечь себя, потому что увлечь ее было не так-то просто, да он и не увлекал ее. В нем жила какая-то сила, которая тянула к нему и в то же время пугала.
И она стала стремиться к одному: забыть его. Забыть, что есть на свете какая-то нелепая Поляна Чигирина, дурацкие фосфориты, глупая тайга и в ней он, Петр Шамышев. Она хотела возненавидеть его. Возненавидеть за то, что он такой, а не другой, что он полез в экспедицию неизвестно зачем, хотя мог бы жить в городе и работать в тресте, что — ему больше всех нужны эти фосфориты? Лежали же они миллионы лет, и все жили спокойно, и никто не страдал… Просто за то возненавидеть, что он есть на свете…
И когда она возненавидела его окончательно, ей показалось, что она сходит с ума. Да, она сойдет с ума, если не увидит его. И она решила лететь к нему. В первый раз…
Домик Чигирина стоял на краю поляны. Из окна открывался изумительный вид на тайгу, залитую утренним солнцем. Снег на поляне еще не стаял и излучал белый ослепительный свет. Тайга тянулась к самому горизонту, где синели в утренней дымке далекие сопки, и была уже по-весеннему темной и живой.
Петр должен прийти из этой вот тайги. Не может быть, чтобы он не пришел.
Вчера ему сообщили по радио, что она прилетела. Прилетела с первым самолетом, который сделал здесь посадку. Сегодня после полудня самолет должен улетать обратно. Если он не придет, она улетит, не повидавшись с ним.
Но так не может быть. Это было бы несправедливо, если бы так случилось.
Она не спала ночь. Все ждала, что он придет.
Проскрипел снег под чьими-то ногами. Не он ли? Нет, это Саша-радист ушел к себе на станцию. Затявкали собаки, завозились… Не он ли? Нет, это старик Тукай бросил им мяса — скоро в тайгу поедет.
Конечно, глупо было не спать, ведь он был далеко в тайге. А далеко ли? Да никто не мерил.
— Придет, — сказал ей дедушка Тукай, загадочно попыхивая трубкой. — Он не может, однако, не прийти.
— Прибежит, — заверил Сашка-радист и снова, как вчера, странным взглядом оглядел ее, такую не здешнюю, не таежную. — Вот только не взбесились бы распадки… Да хотя ему море по колено!
О Петре говорили с затаенным восхищением, она это уловила сразу, говорили так, будто он на короткой ноге с самой тайгой, безбрежной, непонятной и неприветливой.
И она поверила, что он придет.
Потом, когда оставалось меньше часа и он не пришел, она села писать письмо. Саша-радист пытался успокоить ее, рассказывая о том, что такое взбесившиеся распадки, но она не слушала его. Потом Саша сказал:
— А вы оставайтесь у нас. С весны тут будет много народу. Загудит тайга… Завод будут строить. Врачи потребуются. Врач и теперь нам нужен. Оставайтесь.
— Я гинеколог, Саша. Что мне тут делать? У вас нет ни одной женщины.
Саша сконфуженно замолчал и, тихо, незаметно исчез.
Она сидела у стола перед окном, писала и не слышала, когда Петр открыл дверь. Она почувствовала, что он тут, рядом.
Худое красное лицо его было чисто выбрито. С рваной его одежды на пол текла вода. Стекла очков были в трещинах, за ними она увидела его синие глаза, спокойно-упрямые, еще более добрые из-за страшной его усталости. Но когда она посмотрела в его глаза сквозь сетку трещин на стеклах, ей показалось, что они улыбаются.
Он снял рваную одежду и осторожно повесил на гвоздь, вбитый в стену. Она поняла по этим будничным его движениям, что он вовсе не рад ей.
«Зачем приехала сюда?» Этот вопрос к себе заставил ее содрогнуться. С болезненной ясностью она увидела всю нелепость приезда сюда, всю нелепость того, что он ночью бежал на лыжах по талой тайге, через распадки, которые, наверно, уже взбесились, через сопки, скользкие от воды и льда. Она же совсем не нужна ему!..
Почему тогда она не подумала о том, что он прошел за ночь два десятка таежных километров? Почему ее обидели его спокойные
