и глядит куда-то. Весь грязный, закутанный в какое-то подранное одеяло, в войлочных ботинках с давно поломанными “молниями”. Я подошел и спрашиваю, мол, не нужна ли помощь, а он посмотрел на меня и только улыбнулся, молча. Потом отвернулся и стал опять глядеть куда-то вверх, покачиваясь в своем кресле.
– Кто вы такой? Я почти закричал тогда,– продолжал Акива, по-прежнему не то, смущаясь, не то, просто мрачнея на глазах, – я сначала подумал, что он глухонемой, но тот опять же спокойно повернулся и сказал: «Я – один из тех двадцати трех…» Я не понял, что он имеет в виду, но старик, молча, поднял вверх палец и, прищурившись, сказал:
– Лилит26 взошла. Я встречаю ее каждый день, ибо вострубил уже второй ангел, а в скорости вострубит и третий, и четвертый, и звезды тогда будут склонять к дурному, и перепутается день и ночь, ибо уже нет на земле праведников, способных что-либо изменить! И двадцать четвертый не появится никогда… И будет народ сей рассеян по свету, как до сего не раз бывало, ибо всегда на земле будет такой народ, судьба которого будет назиданием!
– Что ты говоришь, старик?
– Все ты понимаешь, Акива-самаритянин! Все понимаешь, колдун, и твоя участь будет едва ли не горше прочих! Покайся, и стань двадцать четвертым, ибо более ждать некогда. И быть двадцать четвертым в этом городе больше некому… Он вылез из кресла и, шаркая своими войлочными башмаками, стал удаляться по бульвару вверх, оставив позади себя любимое кресло-качалку, в котором теперь уже покачивался лишь налетевший ветер.
Акива замолчал. Молчал и я. Мы дошли уже до края пустыря, за которым начинались ряды однообразных домов, и сели на лавку, вкопанную в землю. Рядом валялся оббитый линолеумом поломанный стол. Когда-то за ним старики резались в домино, а теперь, вероятно, прежних хозяев этого маленького клуба не стало, и их нехитрый мирок опустел, а вскоре и разрушился совсем, поскольку уже некому было поддерживать его прежнее хмельное веселье.
– Не знаю, успокоят ли тебя мои слова, но у меня тоже были подобные включения. Без старика, правда,– сказал я.
– Вот как? – Акива был искренне удивлен.
– Да. Мне тоже показывали пустой город, собак ну и все такое.
– Веришь или нет, но я, пожалуй, впервые не знаю что делать.– Акива странно усмехнулся.
– А что делать? Живи, как жил и бди, бодрствуй, как говорится. Что еще? Сказавший «алеф» скажет и «бет», но сначала он разъяснит значение «алеф». Иначе и смысла нет во всех этих намеках.
– Да, наверное, разъяснит…– рассеянно повторил Акива. Затем он встал и пошел по узкой дорожке, ведущей от домов к метро, и было в его походке что-то несуразное, казалось, он постарел, и вот скоро из этого жилистого упругого человека получится беззубый старик, шаркающий ногами и опирающийся на клюку.
Затем незаметно пролетела зима и в город, наконец, ворвалась весна и тогда «… протрубил третий ангел, и упала звезда Полынь27…» И только после этого до меня стал доходить смысл моих прежних видений. «..Народ будет рассеян по свету, как уже было не раз…» Но и с пришедшим ко мне пониманием, я по-прежнему не знал, что нужно делать конкретно.
Город внезапно затопило жарой пополам с тополиным пухом, паникой, и вонью вокзалов. И страшная мысль мелькнула тогда: « Это и есть что ли, начало рассеяния?» Но, слава богу, я ошибался, это была просто паника. Город обеднел женщинами – они, правдами-неправдами рвались все равно куда: к далеким родственникам или знакомым, спасая детей от невидимой беды. Появилось много пьяных мужчин и всезнающих старух.
Время шло, и к осени паника пошла на спад, иногда возрождаясь с появлением новой карты-версии радиационной обстановки. К зиме об опасности говорили уже немногие, но очень возросла эмиграция. «Это еще не рассеяние»,– уговаривал я себя тогда.
Наконец зима ударила со всей силой. Некоторые рукава и затоки на реке сковались еще в ноябре, а в декабре крепкий лед Днепра был уже заполнен рыбаками. С моста метро он выглядел, как обеденный стол, застеленный праздничной белой скатертью, на которую кто-то рассыпал шарики черного перца. Я всегда пытался понять – что может заставить человека целый день сидеть на льду, и не одного, а стольких?
Акива позвонил в пятницу и сказал, что сегодня у него опять было видение, и что он опять он видел старика, сидящего на заснеженной площади в своем привычном кресле, закутанного в толстый плед и обутого в валенки.
– Что он тебе говорил?
– Не знаю что и сказать тебе.. Он опять говорил, что является одним из двадцати трех и раза три говорил, что я должен стать двадцать четвертым.
– И это все?
– Да, собственно… Или нет, он еще говорил, что третий ангел вострубил и за ним очень скоро вострубит четвертый и если не найдется в этих землях праведник, то будет судьба этой страны страшнее судьбы Содомской. А, еще, что странно, в этот раз он велел мне никому не говорить о встрече с ним и о разговоре.
– Зачем тогда мне рассказал?– удивился я.
– Ты – это другое дело и знаешь, предчувствия меня точат. Чего-то я не понял, прямо как стена, какая-то… И вчера я видел свою смерть. Совсем рядом. Какие уж тут тайны…
После этого разговора предчувствия стали точить и меня. Подстегивались они еще и тем, что человек, который звонил, был не Акива, или, вернее сказать, это был уже не Акива, это был кто-то другой, который готовится исполнить «последний танец».
Следующая «встреча» с моим приятелем была весьма печальной. Уже ближе к весне я получил повестку из прокуратуры, и вскоре явился в институт судебно-медицинской экспертизы на опознание. Там же стояли еще двое мужчин, которые были приятелями Акивы по рыбалке. Да, он был весьма умелый рыбак и охотник, тонко чувствовавший природу и повадки зверей. Он был большой мастер по части охотничьей магии, знал множество заговоров на оружие, ритуалов общения с духами-покровителями охоты.
Как выяснилось, он утонул на следующий же день после нашего последнего телефонного разговора, я слушал подробности, которые диктовали для протокола эти двое, а мне было жутко и холодно в этой сплошь каменной, освещенной тускловатыми лампами и заставленной цинковыми столами мертвецкой.
– Он провалился в полынью, хотя в том месте было уже много следов, и никто не слышал, чтобы лед скрипел или подламывался,– так говорил один из мужчин, тот, что был постарше, с красным лицом и крепкой фигурой. – Но это была не беда. Там
