и отправился на поиски. В дальнем конце пастбища среди дубовой и кедровой поросли я вскоре заметил несколько небольших лужаек, на которых корка снега была разбита, а трава ощипана. А двух «вольниц» я нашел на плато — они паслись среди разбросанных тут камней диаметром от десяти до двадцати сантиметров. Вся трава до них уже была общипана — но лишь до краев камней. И мои кобылицы, переворачивая камни мордами, щипали травку, спрятавшуюся под камнями!
Для того чтобы разбивать копытами наледь и переворачивать мордой камни, требовалась определенная сообразительность. Но я убежден, что если бы фермерские конематки прошли ту же школу обучения, что и кобылицы, они делали бы то же самое. А если бы кобылицы выросли на фермерском подворье, постоянно наблюдая выпрашивание корма при появлении человека, они бы тоже угодили в просители. Деревенского мальчишку обычно поражает глупость городского приятеля, оказавшегося за городом, но он же восхищается «умом» своего друга, способного найти в городе дорогу, что для деревенского человека задача непосильная.
При всей способности диких животных и птиц к обучению человек весьма коварно использует их основные инстинкты, порой решая судьбу целого вида. Маленькие каролинские длиннохвостые попугайчики никогда не бросят раненого члена стаи — в результате вся она оказывается под смертельным огнем фермерских ружей. Странствующий голубь ночует кучно — и охотники буквально вымолачивают птиц молотильными цепами. Голуби оказались неспособными ночевать поодиночке или хотя бы маленькими группами и были практически истреблены.
Аллигатор, глаза которого не могут быстро приспосабливаться к яркому свету среди ночи, оказался под угрозой истребления, причем самым страшным оружием оказалась простая лампа с рефлектором. Говорят, какой-то охотник на южной плантации за сезон убил две тысячи аллигаторов.
Броненосец никогда не научится нырять под приближающийся автомобиль и, не являясь ни дичью, ни вредителем сельского хозяйства, ни ценным с коммерческой точки зрения животным, всегда будет жертвой случайного убийства. А дичь, вредители или животные с ценной шкурой превращены человеком в объект сознательного истребления, и он все хитрее злоупотребляет их инстинктами.
Парение в высоте делает беркута настоящим смертником. Однако нелегко приблизиться к нему на самолете. Часто он мчится вверх над поверхностью склона в нескольких метрах от земли, чтобы внезапно напасть на свою добычу на другом склоне, перемахнув через вершину горы. Так он охотится за белкой, одной из своих любимых жертв. Этот же маневр со «взятием барьера» позволяет ему скрыться от преследования самолета.
Паря в воздухе, орел выискивает свою жертву; паря в воздухе, он ухаживает за партнером. Таким образом, парение связано с самыми фундаментальными инстинктами. Без парения орел погибнет с голоду, а если не погибнет, не найдет себе пару.
Овладев в течение веков воздушными просторами, он приобрел инстинкт сражаться с каждым, кто внедряется в его сферу. В родной ему воздушной стихии его нельзя научить ни страху, ни бегству.
Но даже если орел смирится с присутствием аэроплана, он не сможет передать это потомству, будучи существом одиночным. Он общается со своим потомством лишь малое время после того, как оно научится летать. Группа из десяти — пятнадцати орлов может собраться вокруг убитого животного, но, утолив голод, птицы быстро разлетаются. Поэтому беркута легко истребить методами, использующимися теперь в нагорье Дейвиса.
По жестокой иронии, именно свободное парение, принесшее беркуту всемирную славу, превратило его в приятную мишень. А ведь именно эта великолепная птица наверняка больше, чем какое-либо другое летающее существо, всегда заставляла человека мечтать о полете!
Одни птицы поют, другие парят. Беркут — птица не поющая. Дневные хищники не так глупы, как родственные им стервятники, но набор издаваемых ими звуков сильно ограничен. Пронзительный крик гнева или триумфа, шум крыльев, рассекающих воздух в броске вниз со скоростью пяти километров в минуту, несколько неблагозвучных шумов во время брачных игр — вот и весь перечень. Однако дивная красота парения с лихвой компенсирует этот недостаток.
Знаменитая картина зимней пустоты, нарисованная Китсом и подчеркнутая им словами «и птицы не поют», уже не выглядит так тоскливо именно благодаря орлу: «И будто спит орел — парит, раскинув крылья…»
Умение парить никак не музыкально. Тем не менее если признать, что искусство — это игра, где бьет через край изобилие жизни, то свободное парение — искусство в не меньшей степени, чем пение. Оно есть всплеск избытка энергии, вызванный простой радостью жизни. Выводок накормлен и укрыт от врагов, голод утолен, создан запас пищи, и в сердце — радость. Тут-то орел и поднимается в воздух и парит, наслаждаясь собственной победительной праздностью. А иначе зачем бы он бросался вниз с высоты двух, трех, четырех тысяч футов только для того, чтобы вновь подниматься вверх? Зачем бы ему и кувыркаться во время падения? И почему он продолжает парить на закате, когда тьма уже покрывает землю, пряча от его глаз любую добычу?
У входа в каньон Сент-Хеленс на Рио-Гранде, включенный теперь в национальный парк большой излучины, я видел, как беркут поднялся в воздух во время захода солнца. Я следил в полевой бинокль, как он совершал круги, поднимаясь все выше и выше, — по мере того как солнце опускалось все ниже и ниже под горизонт. Он сам был словно пятнышко солнечного света в небе, готовом к появлению звезд после того, как в потемневшей долине умолкнут все птицы.
Глава четырнадцатая
Народная мудрость
Даже самый скромный натуралист вскоре становится собирателем фольклора. И немудрено: в конце концов большую часть сведений он получает от народа. В них он обнаруживает много истин, что порой удивительнее вымысла; вымысел же иногда превосходно замаскирован. Итак, зерно истины обычно смешано с плевелом выдумок, однако не следует отвергать историю даже известного фантазера: любой адвокат знает, что ненадежные свидетели зачастую являются носителями ценной информации. Ведь уже сама народная вера во что-либо всегда наводит на истину.
Интересен случай с Торо, который всегда вполне доверял народной молве. Услышав рассказы о том, что коровы в Провинстауне едят треску, он отнесся к нему весьма скептически. Во-первых, коровы, по определению, травоядны, а во-вторых, ему не удавалось найти свидетелей. Сам он никакого интереса коров Провинстауна к рыбе не обнаружил. Зная, что все народные фантазии все же имеют под собой реальное основание, сколь бы абсурдны они ни были, Торо продолжал расспрашивать местных жителей. Нашелся даже чудак, уверявший его, что иногда коровы здесь действительно едят головы трески. Казалось бы, вот ответ, но
