добру…
— Какой там дружок…
— Очень своевременна. И зря ты, милый, раздваиваешься. Как говорила моя благовоспитанная тетушка, одной задницей на двух стульях не усидеть… — Он надтреснуто засмеялся.
— Почему не приглашаешь войти? — Голос помимо воли прозвучал подозрительно.
— Вот так-то…
— Почему?
— Не задавай глупых вопросов. Из соображений конспирации, конечно… Собрал сведения и собираюсь перейти линию фронта. — Казалось, его трясло от смеха. — Просто это не мой дом. Как видишь, я еще сохранил понятия об этике… Профессора призвали в Войско Польское. Известный медик. Мне он верит… А дом не мой! Ясно? — Он перевел дыхание: — А может, и рванусь туда, к седым камням Европы, и там обрету? А? Под шумок… Обзаведусь семьей. Дур везде хватает… Порядочный бюргер, эмигрант, бывший князь.
Все было как в дурном сне, жизнь все смешала, перепутала, словно пешки в руках судьбы.
— Слепая судьба, — глухо пробормотал Вадим, точно угадав его мысли. — Вот сделала бродягу-актера. Все мы, актеры, в руце божьей. Такова се ля ви… — Он все еще шутил. — И никто не виноват. Никто… Сам! Это уже во мне, черт вас всех задери! Всех! Всех!! А? Ты уходишь? Куда же ты? Может, все-таки нарушить этикет и — по чашечке кофе, для восстановления трезвости. Трезвость — это прекрасно… Адью, адью, мой мальчик!
Не помнил, как очутился на улице. Под фонарями порошил снежок.
За спиной послышались шаги. Кто-то тронул за локоть.
— Товарищ лейтенант, — зарокотало в ушах, — а я думаю, куда он пропал? Был впереди, и нет… Чужой же город… Ну что вы, в самом деле? Так же нельзя… — Настойчиво и осторожно старшина тащил его за собой, голос гудел ласково, как сквозь подушку. — Мы же не у себя дома… Всякие тут типы… Друг? Что? Я все понимаю. Бывает… В праздник не грех, но надо же знать меру.
Возле бара Елкин с трудом высвободился.
— Постойте. Надо найти Лиду.
— Мы ее с Ветровым встретили. Да она спит на третьем боку. Клянусь вам. Ну что я, буду врать? В моем возрасте!..
9
Воздух в спальне казался густым, как тушь. На душе у Елкина было пусто. Словно он что-то потерял, мучительно ищет и не может найти. Как глупо все получилось. Встретились, называется. И ребята не хотят его понять — объясняй не объясняй.
— Все это, конечно, сложно, — подал голос Валерий, лежавший рядом. — Война многих сломала, но согласись, Сеня, трудно защищать человека, который не спешит домой из концлагеря.
— Нет у него дома! — огрызнулся Елкин. Он гнал сомнения, выжимая их из сердца, как яд. — И нет справки, что он не верблюд.
— Погоди, — буркнул Ветров, — я ему дам справку. Проверят, что он за птица.
— Донесешь?
— Знаешь что! — Валерий неожиданно приподнялся на локте, и Елкин увидел над собой похолодевшие глаза. — Имей такт, если ты уж столь либерально воспитанный. У Ветрова тоже нет дома — детдом. И родителей он не помнит, сожгли живьем, кулачье! А человек, что бы там ни было, — я его отлично понимаю! А ты! Что это за доброта? Слепота, в лучшем случае, а то и хуже. Моральное разгильдяйство. И даже безотносительно к твоему другу. Подумаешь, жертва! Я и школу не кончил, и из ребят мало кто — пошли в горы, рюкзаки таскают с минералами. Был у нас дядя Вася, из политзаключенных. Так он пять приисков открыл, для фронта! А если бы все, как твой… в трудный час?
В наступившей тишине голос Валерия прозвучал уже спокойно, сухо:
— Родина — это ведь в самом деле мать. Матерей мы не выбираем и не предаем.
— Во-во, — буркнул Ветров, — может, у него кровь на руках. Тогда как?.. Всякое охвостье на нос вешаешь. И Лидку еще припутал! — Голос у него сорвался. — Ты ее не путай, понял?
— Ах, вот оно что…
В тишине было слышно частое дыхание Ветрова. Какое-то время все молчали. Тикал будильник, да за окном скрипуче протопали шаги караульной смены. Валерий поднялся, вытащил из-под нар чемодан, порылся в нем.
— Тоже мне Новый год, — сказал он, усаживаясь на стул. В руке у него поблескивал какой-то флакон. — Все расползлись. А мы с капитаном зато Москву слушали.
— Я гулял? — сказал Ветров. — Из-за него, цацы, мерз лишний час… Может, за Лидкой сходить. — В полумраке глаза его странно блеснули. И не дожидаясь ответа, поднялся.
Казалось, он отсутствовал вечность. Скрипнули нары под его тяжелым телом.
— Не хочет, — хмыкнул он невесело, ударяя кулаком подушку.
— Ну и ладно, — вставил Елкин, вдруг радуясь. — Будет мальчишник. Хотя — уже час.
— Вот, еще из дому, — сказал Валерий. — Мамаша дала растираться от простуды. Но ради такого случая…
Они пересели поближе к освещенному фонарем окну.
— Есть тост, хотя и не новый, — сказал Валерий очень тихо и торжественно. — За жизнь!
— Неплохо, — буркнул Ветров.
— Не перебивай! Так вот, я уверен, что мы доживем до победы. Невозможно вот так взять и исчезнуть. Да, да, не смейтесь, — добавил он, хотя никто и не думал смеяться, а Елкину было и вовсе тошно. — И хорошо бы нам не расставаться после войны. Приглашаю вас к себе. В гости. — Он улыбнулся мечтательно, совсем по-детски. — Сибирь — удивительная страна, с огромным будущим, это уж точно. Заворачивается огромное дело, город совершенно новый, море, лес и солнце, и всем найдется дело. Мамаша ужасно обрадуется…
— Я могу, — кашлянул Ветров, — вольная птица. Выпьем за твою мамашу.
— За мою? — голос Валерия дрогнул. — Хорошо. И за Сенькину. Ну, будем!
Звякнули стаканы.
Елкин пил, смывая горечь, стараясь приобщиться к тому светлому, к той прямоте и ясности, что витала сейчас в тягучей полутьме их времянки, убедить себя, что именно так и должно быть, а в душе не переставал мутиться осадок, и было мучительно обманывать себя, чувствовать, что ты не до конца искренен — это было как напасть, хуже худшего, горше смерти…
Потом все легли. И во сне его мучили кошмары.
…— Я же верю тебе, верю! — кричал он в бреду сквозь метель Вадиму, точно примерзшему спиной к стене бара. — Есть репатриационный пункт, Бещев сказал… А там будь что будет… Не так уж дорого взамен чистой совести… Но сознание, что ты дышишь, живешь, как все… Я не лгу, пойми… потому что сам поступил бы так, только так.
И отшатнулся…
— Ненавижу!!! — беззвучно кричал искаженный рот. — Вас! Всех!
И вдруг, схваченный метелью, замелькал, кувырком покатился с горы, к реке, к темным опрокинувшимся звездам, словно в пропасть. Оттуда вдруг донесся прерывистый, пронзительный крик, поднял, подбросил на нарах.
— Тревога-а! Па-дъем!!!
В серой рассветной мгле мелькали пряжки ветровской портупеи, руки, вдеваемые
