что не отступлюсь.
Голоса удалялись и наконец стихли вдали. Беглецы тем временем пробирались вперед. Незнакомец то поддерживал еле идущую Маддалену, то нес ее, почти бесчувственную, на руках. Так вышли они к древним развалинам, оставшимся от великолепия былых веков, — туда, где собралось уже немало флорентийцев, среди них несколько женщин в наспех наброшенных мантиях, с полураздетыми плачущими детьми на руках. Маддалена и ее спутник подоспели как раз к отправлению. Девушку усадили на смирного пони; стоявший рядом поддерживал ее в седле. Вместе с другими, по виду знатными дамами беглянку поместили в центр группы вооруженных всадников. Все это время она плохо понимала, где находится и что с ней происходит.
Как только все было готово, отряд поскакал во Флоренцию. Они ехали по заброшенной дороге вдоль берега реки Арно. От быстрой езды Маддалена пришла в себя.
— Отец! Где мой отец?! — воскликнула она, озираясь по сторонам.
— Не бойтесь, он в безопасности, — заверил ее провожатый.
Расспросить Маддалена ни о чем не успела, потому что впереди, за изгибом реки, показался вооруженный до зубов отряд.
— Пизанцы! — ахнули одновременно несколько голосов, и тут же разнесся клич: — Смелее, к оружию!
В один миг все перемешалось — всадники с обеих сторон ринулись в бой, завязалась битва, и темноту наполнили оглушительный лязг оружия и женские крики. На провожатого Маддалены обрушился удар алебарды, и острие задело плечо девушки. Рана была неглубокой, но и ее оказалось достаточно, чтобы обессилевшая беглянка потеряла сознание и упала на землю. Столкновение закончилось обычной по тем временам малой кровью: большей частью увечьями да отвоеванным добром. Каждый пизанец, повергнув врага, забирал у того все, что приглянется, и давал деру, оставляя соплеменников на произвол судьбы. Одному из таких вояк и досталась Маддалена. Правда, к чести ее провожатого упомянем, что он сражался за нее до последнего. Когда же, смертельно раненый, он упал рядом с ней на землю, девушка узнала в нем верного подданного, много лет служившего в доме ее отца.
И вновь Маддалену уносил конный отряд — только теперь еще быстрее и обратно в Пизу. Там ее, вместе с другими пленными флорентийцами, определили в темницу. Беглецов вели по темным сырым переходам, как вдруг впереди раздались сдавленные стоны — перед ними на каменном полу корчился в предсмертных судорогах заключенный. Когда Маддалена поравнялась с умирающим, тот схватил ее за лодыжку. Девушка попыталась высвободиться, но тщетно: узник вцепился в нее мертвой хваткой. В слабом мерцании факела высветились исказившиеся окровавленные черты несчастного, из груди Маддалены вырвался один из тех истошных криков, которые умеют издавать только женщины и которые, раз услыхав, невозможно забыть. Силы покинули ее, она пошатнулась и без чувств рухнула на каменный пол. Подоспевший охранник с размаху отрубил мертвому кисть, и та еще какое-то время болталась на ноге Маддалены, пока несчастную волокли в камеру, где оставили лежать на каменной скамье у стены — ни живую ни мертвую.
Карл Восьмой, ревностный блюститель рыцарских традиций во всем, что касалось пышности и помпезности, к сожалению, сам не мог похвастать такими исконно рыцарскими качествами, как благородство и утонченность. Непомерное тщеславие захлестывало в нем даже те чувства, которые редко удается подавить в чьем-либо сердце, отчего черты тирана и деспота сочетались в нем со слабостью характера и недалекостью. И все же король, несмотря на свои ужасные недостатки, не был лишен зачатков великодушия, которые могли бы прорасти и дать плоды, не попади он под разлагающее влияние всевластия. Ему не было чуждо сострадание к тем, кто по вине его имперских амбиций оказывался в бедственном положении, и он стремился хоть как-то смягчить участь несчастных.
Похожее чувство испытал французский король, услышав о бесчинствах и расправе, учиненной в ту ночь над флорентийцами. На следующее утро, отменив обычные увеселения, он приказал немедленно освободить пленников и в сопровождении конной охраны выехал в город, дабы лично проследить за исполнением приказа. Среди тюрем, которые посетил в тот день монарх, оказались и катакомбы, где держали Маддалену. Карл вошел в камеру с двумя вассалами, и глазам их предстало душераздирающее зрелище: девушка в беспамятстве лежала на каменных плитах, подол ее платья пропитался кровью, лицо было бледным, как мел, а глаза закрыты, будто пленница спала непробудным сном.
— Да она прехорошенькая, — шепнул королю один из слуг. — Разве место прелестной пташке в такой непотребной клетке?
— Клянусь честью, не место, — ответствовал монарх.
— Сдается мне, — продолжал слуга, — что ее щечки и губки порозовеют от поцелуя. Если его величество пожелает, я не прочь ради него рискнуть.
— Ах ты, пройдоха! Ишь, замахнулся на привилегию своего короля.
С этими словами монарх наклонился и поцеловал Маддалену в щеку. Пленница вздрогнула и села; испуганный взгляд бездонных синих глаз заметался по комнате и наконец остановился на короле.
— Кровь! На тебе его кровь! — воскликнула несчастная. — Так вот ты какой, убийца Джакопо! Иди отмойся, сотри ухмылку с самодовольного лица!
Карл взял ее за руку и попытался успокоить.
— Ну же, хоть посмотрю на тебя, — продолжала Маддалена безжизненным голосом, вглядываясь в лицо монарха. — Ай да шустрый молодец, сначала прикончил старика, а теперь и к дочери подобрался. Была такая песня — только я позабыла. Давно ее не пела, а Борджиано она нравилась… Хотя нет, нет, не Борджиано, а Джакопо… она нравилась Джакопо. Что с того, ведь оба мертвы! Все мертвы…
Закапала кровь с поседевших волос,
Убили когда старика!
Споткнулся танцующий кавалер,
Убили когда старика!
Печально запели все — ох! милый мой,
Убили они старика.
— Что за печальная песня для столь милой певуньи, — молвил один из вассалов.
— Не иначе как помешалась от любви, — добавил второй, — вечно у этих флорентийцев…
— Молчать! — прервал король. — Не время для твоих непотребных шуток.
— Шутки! — повторила девушка, кокетливо склонив голову и улыбнувшись. — Шутки, милашка, давай же шутить, веселиться, насмехаться над вырванными из груди сердцами. Будем вновь беззаботно петь и танцевать: Джакопо, Борджиано и я… Вот только где суждено нам встретиться? Эй, к чему такой понурый вид? Твоя невеста жива — тише! Слышишь, как она поет, каким чистым и нежным голосом зовет тебя? Иди же!
Пожалуй, никогда прежде Карл настолько не проникался глубиной чьих-то страданий. Невыносимое зрелище молодой и истерзанной души пробудило в нем искреннее сострадание. Монарх отвернулся и смахнул с глаз, «хотя и непривычных к нежной грусти», непрошенные слезы.[11]
— О, негоже плакать обо мне. — На этот раз слова Маддалены звучали вполне вменяемо. — Все… все, кто любил меня, кого
