Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
А вечером приходили смоленские парни, к которым с удовольствием присоединялись киевские молодые кмети, разжигали костры, затевались всякие игры. Елисава бегала вместе со всеми, визжала, смеялась и теперь уже не оглядывалась на нянек. Завиша беспокоилась, не подумают ли чего худого норвежские послы, но Ивар и Гудлейв, усевшись со жбаном пива на опушке, с удовольствием наблюдали за играми, а их молодой спутник Альв сам принимал участие и однажды даже поцеловал Елисаву — она ловко подставила щеку, не собираясь позволять ему лишнего. И когда его светлые усы коснулись кожи, ее вдруг пронзило воспоминание о Харальде — с такой силой и полнотой ощущений, что она даже испугалась. Все ее существо хотело, чтобы именно он был сейчас рядом, чтобы это он обнимал ее… Случись Харальд действительно тут, она вряд ли смогла бы поручиться за себя.
Сердце ее раскрывалось навстречу всему миру, обиды на Харальда казались мелочными — купальские праздники были созданы для того, чтобы все вокруг подчинялось любви и растворялось в ней. Разлучившая их ссора воспринималась теперь как глупость, и даже думалось, что все еще может наладиться. Елисава осознавала пустоту этих надежд, но они были так приятны, что она не спешила гнать их прочь.
В саму купальскую ночь княжна не спала до рассвета. Все жители Смоленска, и стар и млад, веселились на луговине, жгли костры, пели песни. Руководили празднеством волхвы, из которых старший, по имени Яробож, приходился отцом посаднице Красиславе. Сама посадница, одетая в белую рубаху с длинными рукавами — почти как у того немецкого блио, только без разрезов спереди, чтобы руки просунуть, — плясала «берегиню», распустив длинные волосы до земли. Многие ее прабабки танцевали этот танец в купальскую ночь, и в глазах народа она была полноправной наследницей прав и обязанностей древних волховей[20]и жриц. Когда-то эти обязанности выполняли княгини, из которых последней была давно покойная мать Станислава, теперь они перешли к Красиславе. Елисава вздыхала, глядя на сильную, бешеную, искусную пляску: она тоже могла бы быть «берегиней», если бы ей судьбой было предназначено стать женой какого-нибудь из славянских князей. Но там, где ей предстоит жить, такого не будет. Костры в ночь середины кета жгут и там, но едва ли она сумеет с такой же полнотой породниться с норвежской каменистой землей…
Возле костров плясал и ломался огромный «козел» с большой рогатой головой: его изображали двое рослых парней, из которых один сидел верхом на плечах другого, накрывшись большой накидкой, сшитой из козьих шкур. Девушки заливисто пели, кружась возле него:
Ходил бог Купала да по земле,
Купал бог Купала травы в росе,
Купался Купала да не остыл,
Любил бог Купала что было сил,
Бродил бог Купала рогим козлом,
Ярил бог Купала в нощи огнем,
Катил бог Купала да колесо,
Светил бог Купала светлым-светло![21]
И уже запылало огненное колесо, обвитое жгутами просмоленной соломы — маленькое солнце, которое люди зажигают ежегодно, чтобы помочь своему древнему отцу, Солнцу. И сколько их ни убеждали служители нового греческого Бога, что только в Его власти зажигать солнце и одаривать светом человеческий род, они продолжали делать свое маленькое солнце, всем сердцем веря в его нерушимую связь с небесным светилом. Когда Елисава смотрела, как огненное колесо мчится вниз по обрыву к днепровской воде, у нее на глазах выступили слезы — от радости, от ощущения сопричастности к божественным тайнам, от счастья и пронзительной боли в груди. Ее отец — полуваряг-полуславянин, ее мать — полушведка-полувендка, и северной крови в их детях, пожалуй, даже больше, чем славянской. И все же сейчас Елисава ощущала себя истинной дочерью этой земли и этого неба, родной сестрой белоствольных берез. Наверное, земля, на которой ты вырос, важнее, чем кровь, ибо она подчиняет и делает своим любого, кто дышит ее воздухом, пьет ее воду и ест ее хлеб. И хотя этот праздник только усилил боль Елисавы от разлуки с родиной, она была рада, что он выпал на эти дни и дал ей на прощание столь глубоко прочувствовать родство с Русью.
Глава 10
Следующий день после Купалы народ отсыпался и приходил в себя перед тяжкими трудами сенокоса, а еще через день посольство начало подумывать о дальнейшей дороге. В Смоленске путь по Днепру кончался и дальше лежал по небольшим рекам и волокам: из верхнего Днепра — в Касплю, оттуда — на Всесвяцкое озеро, из него — в Ловать, где открывалась прямая дорога в Ильмень-озеро, а из него в Волхов, Нево-озеро, Неву и Варяжское море, часть которого — ближнюю к Руси — сами варяги назвали Карьялаботтен, то есть Карьяльские заливы. За последние века путь этот был хорошо освоен и торговыми гостями, и князьями, не упускавшими из виду места, где у жителей завелись шеляги и гривны. Села и городки стояли часто, то и дело вдоль водного пути попадались курганы, и в каждом селе жители охотно рассказывали, какие знаменитые люди — то славянские князья и волхвы, то варяжские гости — тут зарыты и какие несметные сокровища они унесли с собой в могилу. В одном селе уверяли даже, будто в двух больших курганах на краю поля погребены хазары, побежденные в битве князем Олегом, но воеводы дружно возражали, что хазар в этих местах никогда не бывало и все это старушечьи бредни.
Немало любопытного Елисаве рассказал и сам посадник Твердобор. По утрам он часто ходил удить рыбу, за ним непременно увязывалась Гостяшка и ее младший брат, тринадцатилетний Данила, и несколько раз, когда не лень было просыпаться до зари, с ними ходила и Елисава. Когда-то теперь ей будут доступны такие простые радости?
Через три или четыре дня после Купалы Елисава сидела с удочкой на толстом, лежащем на песке стволе старой развесистой ивы, а поодаль так же устроились Гостяшка, Даньша и отрок Хоташ из посадничьей дружины, отправленный присматривать за юными рыболовами. Крючок и леску из конского волоса ему одолжил запасливый Даньша, а удилище он себе наскоро выломал в кустах на обрыве — здоровенную кривую орясину, толщиной с руку Даньши, с уцелевшими кое-где зелеными листочками. Гостяшка, потешаясь, удивлялась: неужто в Днепре такая страшная рыба, что на нее надо выходить с дрекольем? И вообще, не собирается ли Хоташ поймать лютого зверя коркодела,[22]обитающего в Волхове и глотающего ладьи, которые здесь называли забавным словом «кораблецы»? Добродушный отрок только ухмылялся в ответ.
Их уединение было нарушено, когда Даньша как раз поймал третью красноперку. Двух первых он отпустил, пожертвовав их обратно батюшке Днепру, чтобы подросли немного, и теперь Хоташ шепотом спорил с Гостяшкой, можно ли считать красноперку большой, если из его кулака с одной стороны виднеется ее голова, а с другой — хвост. Сам кулак у Хоташа, надо признать, был немаленький. Елисава уже хотела присоветовать им мерить добычу Даньшиными кулаками, в которых она будет выглядеть гор-а-аздо больше, но тут кусты внизу обрыва раздвинулись и перед ними предстал Борята, отрок из Святшиной дружины и его ближайший приятель.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
