Ребятишки исчезли, они промелькнули, словно рой пчел, чье жужжание действует на расстоянии успокоительно, и тогда Дарио остановился. Он остался безучастным, когда пробегали ребятишки, не откликнулся, когда Джульетта прогнала девочку, но теперь я видела, с каким усилием он дышал, ноздри у него словно прилипли к носу, а верхняя губа стала странно тонкой, его лицо вмиг осунулось и словно втянулось внутрь. Джульетта подбежала к нему и усадила на низенький старый километровый столбик; поблизости не видно было ни скамейки, ни автобусной остановки, ничто не приглашало остаться, все торопило уйти.
Я смотрела на них обоих, еще недавно всеми любимую, любящую супружескую чету, а теперь муж судорожно ловил воздух, ловил жизнь, присев на бетонный столбик под ярким июньским солнцем. Джульетта поднесла косынку к носу Дарио, и на ней мгновенно появились пятна крови, очень светлой крови. Все это Джульетта проделала молча, без единого слова утешения или ободрения, она просто держала красивую шелковую косынку у носа мужчины, готового упасть в обморок, и, не боясь запачкать белую льняную кофточку, прижимала к себе его голову, прижимала крепко, как если бы спасала тонущего.
Они сидели так довольно долго, оба на грани обморока, бледные как полотно под слишком ярким солнцем, ушел возраст, красота, обаяние, просто женщина прижимала голову мужчины к кофточке, закапанной кровью, а потом начала бормотать без остановки, не переводя дыхания: "Ti voglio tanto bene ti voglio tanto bene ti voglio tanto bene Dario, Dario ti amo ti amo Dario, Dario"[6]. И слова ее напоминали песенку. Печальную песенку прощания.
Я остановила машину, одну из тех немногих, что не слишком быстро старались миновать жалкий поселок, все втроем мы уселись на заднее сиденье и вернулись во "Флориду". Мы были похожи на детей-беглецов, которых разыскали и вернули домой родители, — мечта не осуществилась, но они счастливы снова оказаться дома, и счастливы настолько, что им даже стыдно. Дарио, прижимая к носу косынку Джульетты, прислонился лбом к стеклу и прикрыл глаза, он оставил нас с ней наедине, двух подруг, находящихся в тайной ссоре. Джульетта положила руку на бедро Дарио, он никак не откликнулся. Она тоже не удивилась.
Если что-то в самом деле и произошло на этой дороге, мы никогда этого не узнаем, слишком поздно утешать Дарио в его несчастьях и тайнах, которые никогда не будут раскрыты. Можно только оставаться с ним рядом, не убирая руки с его руки, молча ему помогая. Джульетта только что мне показала: она одна это может.
Мы вернулись во "Флориду", и каждый из нас захотел побыть в одиночестве, не произнося извинений, каждый закрылся у себя, в полутемных комнатах, прочерченных косыми лучами солнца, пробившимися сквозь старые, рассохшиеся ставни.
Я лежала на кровати и слушала тишину, она была ощутимой до звона, изредка издалека доносились голоса слуг, которые больше, чем хозяева, наделяли жизнью этот дом; они неукоснительно соблюдали часы, отведенные для еды, занимались садом так тщательно, словно в любую минуту там могли устроить праздник, превратив в декорацию место, где влажно пахло цветами и где проходили преждевременно постаревшие хозяева, не обращая внимания на его поэзию. В этом саду теперь порой кого-то искали, звали, бежали за кем-то, но никто не садился, чтобы прислушаться, угадать, какая поет птица, назвать по имени розу, полюбоваться на склоне дня изменчивым небом, почувствовать себя счастливым, не имея других забот, кроме как наблюдать за медленно меркнущим светом. Чем значительнее и подлиннее был сад, тем наша деятельность, безнадежная и отчаянная, явственнее подтверждала наше изгойство, все вокруг нам сопротивлялось, и я спрашивала себя, как Джульетта еще не сошла с ума, борясь целый год с небытием в доме, где ее беспокойное присутствие кажется неуместным.
Я задремала, но на этот раз импровизированная сиеста не подарила мне того недолгого забытья, которое похоже не столько на сон, сколько на погружение в глубокую тьму, после которого сумятица мыслей и чувств вдруг проясняется и все предстает отчетливым и ясным. Я пыталась как-то справиться с недавними тяжкими впечатлениями, но они становились все более ощутимыми и гнетущими. Платье прилипло к телу, ноги в дорожной пыли, голова перегрета на солнце, а перед глазами картинки нашего бессмысленного шествия, мое внезапное устранение, бессилие и полная бесполезность. Я знала, что надо мной в своей старинной спальне лежит Дарио, я слышала, как Джульетта проводила его туда, а потом туда и обратно несколько раз ходила горничная. Наверняка ему переменили рубашку, умыли, особенно тщательно нос и верхнюю губу, где засохли капельки крови. Джульетта помогала ему подниматься по лесенкам на террасы, и можно было подумать, что это пьяный, который подрался, а снисходительная жена, привыкшая к буйству супруга, ведет его, простив в очередной раз с тайной гордостью, что только она одна способна выносить невыносимое. Я смотрела на них со стороны. Меня пригласили к больному Дарио, я была гостьей, Джульетта — спутницей. Женой. Она знала его лучше всех и раньше одним только взглядом давала понять: "Я знаю". А он едва заметной улыбкой отвечал: "Знаю, что ты знаешь". Они слились в одно, стали памятью друг друга, ревниво друг друга сторожили, как сторожат влюбленные, разделяя, а иногда предвосхищая реакции партнера. Я никак не могла восполнить тридцать лет моего отсутствия. Я не видела, как Дарио стал мужчиной, как зажил полноценной жизнью, приняв на себя обязанности и находя решения, которые всех восхищали, как он отдавал распоряжения с неоспоримой авторитетностью, как был неотразим в костюме и белом шарфе, когда отправлялся в оперу, и как расхаживал босым по мраморным плиткам и дорожкам в саду в пуловере на голое тело и потертых джинсах, как по-детски вытягивал шею, закуривая сигарету, и как порой властно удерживал Джульетту, крепко взяв ее за руку, когда она уже собиралась уйти, привлекал к себе и целовал, мужчина, уверенный в своей силе, знающий, что она любит такие неожиданности, зная, что она всегда будет такой, как ему захочется, собакой или кошкой, покорной или непредсказуемой, полной прихотей или ласковой, простой и нежной… Она пригласила меня, чтобы я поняла и это? Ей понадобилось позвать в свой дом девочку, которая достаточно сильно любила Дарио и достаточно хорошо его знала, чтобы понять, что с ним рядом на протяжении двадцати лет могла быть только такая исключительная женщина, как она? Быть может, мне нужно было только поздравить ее и уехать? А не участвовать в мизансценах и бесплодном ожидании воскрешения? Вполне возможно, будь у Джульетты с Дарио дети, она не нуждалась бы во мне как в свидетеле катастрофы, священной амнезии ее мужа. Я попыталась ответить себе на вопрос: что бы я стала делать, случись такое с Марком? Хватило бы у меня сил замуровать себя вместе с ним и ловить тот миг, когда к нему вернется жизнь, а вместе с ней и общие воспоминания, и наша история… Остаться и надеяться, что мы не зря прожили вместе столько лет, что наш союз нельзя уничтожить в одно мгновение — вернуться домой как-то вечером, поставить машину в гараж, и конец. Все кончено. Хотя он не умер. Не ранен. И тем не менее всему конец.
