Бармен — мне ровесник примерно, на вид весьма крут.
— «Шприцеры» с красным вином, — отвечает он.
— Я вообще-то особо напиваться не хочу, — говорю я, а он разливает студентикам. — Нетушки. Не сегодня.
Я оборачиваюсь, смотрю, как все пляшут на пятаке, вспоминаю, что трахнул ди-джейку миллион лет назад, хотя точно не скажу, она ставит какой-то ужасающий негритянский рэп, мне уже хочется есть, хочется слинять, и тут девчонка возвращается, уже совсем готовая ехать.
— Антрацитовый «порш», — говорю я швейцару, и она потрясена. — Будет круто, — обещаю я ей. — Меня распирает, — говорю я, но чтобы не слишком напряженно прозвучало.
По дороге к Долине она ставит Боуи. Я рассказываю ей анекдот про эфиопа.
— Почему эфиоп оказался за обоями?
— Что такое «эфиоп»? — спрашивает она.
— Тараканы затащили, — отвечаю я. — Умора.
Мы приезжаем в Энсино. Я пультом открываю гараж.
— Ух ты, — говорит она. — Большой у тебя дом. — А затем: — Ты меня домой потом отвезешь? Позже?
— Ага. Конечно. — Я открываю «Белый дым». — Бывают глупые телки, но в ебле мне это нравится.
Мы заходим в спальню, и она спрашивает, где вся мебель.
— А мебель где? — ноет она.
— Съел. Заткнись, засунь спираль и ложись, — бормочу я, тыча в сторону ванной. — Я тебе потом кокаину дам. — Но не говорю, что значит «потом», не намекаю даже.
— Ты о чем? Спираль?
— Ну да. Ты же забеременеть не хочешь, а? Разродиться каким-нибудь чудищем? Монстром? Зверюгой какой-нибудь. Хочешь? Господи, даже гинеколог твой перебздит.
Она смотрит на кровать, потом на меня, потом пытается открыть дверь в соседнюю комнату.
— Нетушки, — торможу ее я. — Не туда. — Я пихаю ее к двери в ванную. Она смотрит на меня, все притворяясь пьяной, входит, закрывает дверь. Я даже слышу, как она пердит.
Выключаю свет, зажигалкой «бик» запаливаю свечи — я их вчера вечером купил в «Гончарной лавке». Раздеваюсь, трогаю себя, я уже твердый, вытягиваюсь на постели, жду, жрать хочется невыносимо.
— Давай-давай-давай.
В унитазе льется вода, девчонка плещется в биде, потом выходит с туфлями в руках, офигевает, увидев меня на постели с этой гигантской эрекцией, но разыгрывает хладнокровие. Она это делать не хочет, знает, что не туда попала, знает, что слишком поздно, и от этого я завожусь еще больше, приходится захихикать, и она раздевается, спрашивает:
— Где кокаин? Где кокаин?
А я отвечаю:
— Потом, потом, — и притягиваю ее к себе. Она вообще-то не хочет ебаться и пытается отсосать, и я некоторое время ей позволяю, хотя не чувствую ни черта, а потом начинаю ебать ее изо всех сил, смотрю ей в лицо, кончая, и, как всегда, она заводится, глядя мне в глаза, в их черный блеск, видя ужасные зубы, разодранный рот (который, как утверждает Дирк, похож на «осьминожий анус»), и я ору на ней, матрас под нами пропитался ее кровью, и она тоже начинает орать, а потом я даю ей по лицу, бью, пока она не отрубается, и выволакиваю ее наружу к бассейну и при свете из-под воды, при лунном свете, сегодня, на высоте в Энсино, пускаю ей кровь.
Мы с Мирандой поздно ужинаем в «Плюще» на Робертсон, и выглядит Миранда, как она сама говорит, «беспротёмно сказочно». Миранде «сороковник», непроглядно черные волосы туго оттянуты на затылок, на виске вьется раздерганная седая прядь, лицо бледно-загорелое, великолепные высокие скулы, зубы цвета молнии, Миранда в оригинальном бархатном платье с ручной бисерной вышивкой от Лагерфельда, из «Бергдорф-Гудмена», купленном на прошлой неделе, когда Миранда ездила в Нью-Йорк на Сотби торговаться за бутылку с водой, которую в итоге продали за миллион долларов, и еще заглянуть на частную вечеринку, сбор средств в пользу Джорджа Буша. Миранда говорит, тусовка была «просто запредельная».
— Ты, конечно, старше меня типа лет на двадцать, но всегда невероятно юна, — говорю я. — Определенно, в ЛА мне приятнее всего тусоваться с тобой.
Сегодня мы сидим в патио, жарко, мы тихо болтаем про то, как Дональда весьма неразборчиво оприходовали в рекламе льняных костюмов в августовском номере «Джи-Кью» и что, если внимательно приглядеться, у модели, снявшейся с Дональдом, четыре лиловые точки на загорелой шее — ретушер пропустил.
— Дональд — беспротемное хулиганье, — говорит Миранда.
Я соглашаюсь, спрашиваю:
— Как называется книга про эфиопов? «Унесенные ветром».
Миранда хохочет, говорит, что я тоже хулиганье, и я откидываюсь в кресле, попиваю лаймад со «столичной» и очень доволен.
— Ой, смотри, Уолтер, — чуть привстает Миранда. — Уолтер, Уолтер, — зовет она и машет.
Я Уолтера презираю — полтинник с хвостом, гомоандроид, агент в «Ай-Си-Эм». В определенных кругах прославился главным образом тем, что пустил кровь всем актерам из «банды сорванцов»[81], кроме Эмилио Эстевеса — тот как-то сказал мне в «На кремнях», что не тащится от «Дракулы и прочего такого говна». Уолтер лениво бредет к нашему столику. На Уолтере совершенно убогий смокинг от Версаче, и Уолтер бубнит про сегодняшние пробы на «Парамаунте», да как его фильм соберет в Штатах 110 миллионов, да как он позабавился с одной звездой из фильма, хотя фильм — полное дерьмо, и бесстыдно заигрывает со мной, но впечатления не производит. Он крадется дальше — «вот же мразь, вот же гомик», — бормочу я, — и мы с Мирандой остаемся вдвоем.
— Ну, расскажи, что читал, милый, — говорит она, когда нам приносят нью-йоркские стейки, с кровью, в собственном соку, и мы в них вгрызаемся. — Кстати, — она вздергивает голову, жуя, — вкусняк. — И затем: — Господи, голова раскалывается.
— Толстого, — вру я. — Раньше не читал. Скукотища. А ты?
— Джеки Коллинз — беспротемно классная. Восхитительная макулатура. — Миранда жует, заглатывает два ибупрофена, запивает «собственным соком», и по бледному подбородку течет темная струйка. Миранда вытирает подбородок, улыбается, быстро моргает.
— А как Марша? — спрашиваю я, потягивая «шприцер» с красным вином.
— Еще в Малибу, с… — и Миранда, понизив голос, произносит имя одного из «Пляжных мальчиков».
— Брехня, мать, — смеюсь я.
— Неужто я тебе врать буду, детка? — Она закатывает глаза, облизывает губы, доедает стейк.
— Марша ведь дольше всех только с животными, да? — спрашиваю я. — Коровы? Кони, птицы, собаки, морские свинки, все такое прочее, да?
