Затем папа говорит:
— Если ты хочешь, чтобы твой трюк прошёл, заставь меня поверить, будто это моя собственная идея.
— Она действительно твоя. — Я произношу это с полной убеждённостью. — Ты же сам её высказал всего секунду назад!
Он опять смеётся.
— И как это я запамятовал!
Он качает головой, поражаясь моей безграничной дерзости. Я сохраняю непроницаемо-серьёзно-нахальное лицо. Он с минуту раздумывает — или делает вид, что раздумывает... Я уже не знаю, кто тут кем манипулирует.
Наконец, он говорит:
— Мы с мамой обсудим это вместе и примем общее решение.
— Это всё, чего я прошу — чтобы вы с мамой серьёзно подумали. Ведь ваше решение мы с Бронте будем помнить всю оставшуюся жизнь.
Он изучает меня этаким особенным взглядом вдумчивого родителя — ну, вы понимаете: «Мы с тобой оба немного гордимся и немного боимся того, что собираемся сделать» — а затем добавляет:
— «Так добрые дела блестят в злом мире»[23].
Ага, я знаю, откуда это! Щёлкаю пальцами и выдаю:
— Шекспир, «Венецианский купец»!
— На самом деле, — смущается папа, — я скорее имел в виду Джина Уайлдера в роли Вилли Вонки[24], но оба ответа — и А, и Б — засчитываются.
* * *
Мама с папой всё обсудили. Ответ — нет. Через неделю Гортоны получили отказ, и теперь как только органы социальной защиты продерутся сквозь горы своих бумажек, Брю и Коди сошлют в «такой-то дом для таких-то-растаких-то детей» и пиши пропало — они растворятся в системе, и мы никогда их больше не увидим.
Если стене, которую возвели наши дражайшие родители, суждено пасть, то лучше бы это случилось как можно скорее. Бронте — вот та сила, которая свалит эту стену. Она из человека превратилась в сверхсилу — в цунами, в стихию, которую не остановить. Никогда ей в этом не признаюсь, но я испытываю перед нею благоговейный трепет и даже, можно сказать, чуть-чуть её побаиваюсь.
Падение Иерихона происходит на моих глазах. Оно начинается с телефонного звонка; я чуть было не поднял трубку, но Бронте, увидев номер того, кто звонит, останавливает меня. Телефон звонит ещё раз, и я слышу, как мама берёт его в коридоре. Мы с сестрой обращаемся в слух.
— Простите, кто вы? — говорит мама. — Адвокат? Ничего не пойму. О чём речь?
Что-то мне это не нравится. Когда твои родители не живут, а словно бы танцуют на канате, который от натяжения уже начал расползаться, звонок от адвоката — очень дурной знак. Поворачиваюсь к Бронте, однако на её лице написано нетерпеливое ожидание, а не страх.
— Я вас правильно поняла — вы звоните Бронте? С какой стати вам разговаривать с моей дочерью?
Мама молча слушает, а Бронте шепчет мне:
— Они ей ничего не скажут! Адвокат обязан молчать о делах своего клиента.
— Ты наняла адвоката?!
— Всего лишь проконсультировалась. Это бесплатно.
И тут мама восклицает:
— Нет-нет, подождите, не вешайте трубку!.. — но, похоже, на том конце разговор закончили.
Мы теперь обедаем каждый сам по себе. Бронте, однако, — о, это неспроста! — садится за стол вместе с мамой. Я присоединяюсь — обожаю боевики с непрерывной пальбой и грохотом разрывов. Но, к моему разочарованию, царит тишина... пока мама не произносит:
— Бронте, мне надо с тобой поговорить.
Ага, мамуля явно собирается обсудить тот таинственный телефонный звонок. Но Бронте делает отвлекающий манёвр и ошеломляет её неожиданным заявлением:
— Я решила бросить плавание.
— Я не об этом хоте... что?!
— Я решила вместо этого пойти работать. Мне сказали, первый шаг — это обеспечивать себя самому.
Шестерёнки в маминой голове всё ещё включены на заднюю передачу, и она в панике рвёт рычаг переключения скоростей.
— Первый шаг... к чему?
— К тому, чтобы стать эмансипированным несовершеннолетним[25].
Мама набирает полную грудь воздуха и медленно выпускает его — шестерёнки в её голове наконец-то сцепились друг с другом. То, что Бронте ни много ни мало связалась с адвокатом, бьёт наповал.
— Что это ты такое выдумала? — говорит мамуля, стараясь скрыть тревогу за бодрым и беспечным тоном.
— Мама, признай, что вас с папой в последнее время никак нельзя назвать любящими и заботливыми родителями. А то, что вы напрочь отказываетесь помочь Брюстеру и Коди, наглядно доказывает, что в этом доме мне не место.
Мама пронзает Бронте холодным взглядом: мол, полегче, доченька, я тебя предупреждаю!
— Слушай меня внимательно, Бронте, потому что повторять я не стану. Я НЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ ШАНТАЖИРОВАТЬ МЕНЯ!
Бронте выдерживает мамин взгляд. Её ответный удар столь же мощен:
— Наши поступки всегда имеют те или иные последствия, мама. Ты сама меня этому учила. Твои действия — не исключение.
С этими словами она встаёт и удаляется из столовой.
Мы остаёмся вдвоём. По-видимому, маме еда не лезет в горло.
— Вот это да. — Поскольку я в полном улёте от того, что вытворила Бронте, всё, что я могу сказать — это ещё раз повторить: «Вот это да...» Кажется, я потерял дар речи.
Вечером интересуюсь у сестры — она на самом деле или только так? Похоже, мой вопрос её пугает.
— Я никогда не бросаюсь пустыми угрозами, — молвит она, и тут я понимаю, что именно повергает её в страх: вовсе не реакция родителей на ультиматум, а собственная решимость. Мама и папа не желают помочь Брю и Коди, и поэтому Бронте, без всякого сомнения, бросит занятия плаванием, найдёт себе работу и, чем чёрт не шутит, на самом деле пойдёт до конца и избавится от опеки родителей.
Хочется как-то поддержать её, но всё, что мне удаётся выдавить — это лишь ещё одно «вот это да».
* * *
Больше о случившемся мы не говорим, но на следующий день папа объявляет, что они с мамой «не исключают возможности рассмотреть вопрос о временном взятии Брю и Коди под свою опеку, если не найдётся других соискателей».
Они договариваются о встрече с социальным работником, и она заявляется в наш дом в тот же день — наверно, пытается загладить вину за своё промедление в ту роковую пятницу, когда умер дядя Хойт. Она, я так думаю, в своей предыдущей жизни занималась продажей подержанных автомобилей, потому что несмотря на громкие заявления наших родителей о том, что им нужна всего лишь информация и ничего больше, встреча заканчивается подписанием заявления, снятием отпечатков пальцев и проверкой полицейского досье.
