барона и его лакея в глухую чащу, чтобы сбросить в болото, пока Пьер Анбрюн возвращался к себе домой, а Александр де Варанвиль, несчастный и встревоженный, ехал к матери, Гийом и Франсуа ушли в библиотеку. Праздник, к сожалению, закончился слишком плохо.
Друзья долго молчали. Их не беспокоила сцена, участниками которой они стали. Они уже забыли о ней, поглощенные надвигающейся опасностью: тюрьма до конца дней для Элизабет и ее ребенка!
Канадец машинально достал свою трубку, набил ее, но не зажег. Мысли его витали где-то далеко. С огромной жалостью он смотрел на своего друга, чувствуя его страдания. Если Тремэн хотел, чтобы дочь осталась свободной, ему предстояло расстаться с ней, хотя он любил ее больше всего на свете. Не говоря уж о крохотном мальчике, ставшем таким дорогим для его сердца.
Помня о том, что молодая мать, чудом избежавшая смерти, отдыхает в своей спальне наверху под милосердным действием опиата, который ей дал врач, они оба не осмеливались заговорить. Неожиданно Франсуа решился:
— Почему ты не скажешь, о чем ты думаешь, Гийом? Я хорошо знаю, каково тебе сейчас, а ты знаешь, что есть только один-единственный выход: мой корабль.
Гийом вздрогнул, как человек, которого неожиданно разбудили.
— Что ты сказал?
— Я только что предложил тебе увезти Элизабет. Подумай о том, что на «Делавэре» американский флаг — именно его сильнее всего уважают во французских портах! — и мне ничто не мешает взять на корабль членов твоей семьи, за которыми я буду следить как отец. И в любом случае до другого берега Атлантики всего лишь три или четыре недели плавания!
Тремэн устало провел ладонью по осунувшемуся лицу и сел рядом с другом.
— Признаю, что мне пришла в голову мысль попросить тебя об этом, — вздохнул он, — но я не осмеливался это сделать. И потом... мои дети у этих американцев, которых я ненавижу почти так же сильно, как англичан...
— Тебе понравится Джон Доусон! И потом, тебе просто необходимо с ним поладить, если ты хочешь навещать своих детей: пройдут долгие годы, прежде чем французский корабль сможет войти в порт Квебека[55]. А в Нью-Йорке никаких запретов! Даже наоборот! Корабли под трехцветным флагом принимают там по-братски. Ничто не помешает тебе и твоей семье приезжать туда так часто, как вы захотите. А у меня есть дом в Олбани, где Элизабет сможет оставаться до того момента, пока я не смогу официально привезти ее в Канаду. Это займет совсем мало времени!
— А что скажут твои дочери? Им может не понравиться появление Элизабет и малыша...
— Напоминаю тебе, что одна из них монахиня. А другая — самое замечательное создание в мире. Будь то в Олбани или в Квебеке, Элизабет будет в семье, под защитой. Но если у тебя есть другое решение... — добавил Франсуа таким тоном, словно боялся, что у Гийома оно действительно найдется.
— Его нет, но существует препятствие. «Делавэр» пришел разгрузиться и взять груз на борт. Ведь он не сможет отплыть в течение суток?
— Учитывая время года, мы предусмотрели стоянку на неделю. Если ты согласен, то я увезу Элизабет завтра вечером и потороплю команду с отплытием. В любом случае на борту, то есть на американской территории, ей нечего будет бояться господина Фуше.
— Завтра! — в голосе Тремэна послышалось рыдание. — Уже завтра! О, Боже мой!
— Ты предпочитаешь дождаться приезда инспектора Паска?
— Нет... Нет, ты прав! Это мой эгоизм... Хотя я должен был бы благодарить тебя на коленях! Франсуа, Франсуа... Ты спасаешь мою дочь, а я плачу! Все, хватит! Я пойду займусь подготовкой ее отъезда.
— А я благодарю тебя за твое доверие. Но ты уверен, что Элизабет согласится?
— Ей не остается ничего другого! Для переживаний у нас нет времени. Более того, она была готова последовать за своим супругом в Турцию. Ради своего сына она примет эту новую разлуку.
В эту ночь Гийом так и не лег спать. Он за полночь засиделся за своим рабочим столом, изучая одни бумаги, составляя другие, выкраивая из своего состояния часть для тех, кому предстояло уехать. И делал он это с ужасным ощущением: ему казалось, будто он составляет завещание. В портфель из зеленого сафьяна он убрал переводной вексель банка Лекульте, который примет любой американский банк, несколько акций голландских и ганзейских компаний, ценность которых нужно будет объяснить Франсуа Ньелю, некоторую сумму в золотых монетах и, наконец, свидетельство о браке, составленное аббатом Николя в двух экземплярах, по одному для каждого из супругов, из которых осталось лишь то, которое Элизабет доверила своему отцу. Потом Гийом написал длинное письмо своей дочери. Покончив с бумагами, он взял свечу, вышел из библиотеки, поднялся в свою спальню и заперся там.
Поставив свечу на стол, он передвинул его, отогнул угол ковра, опустился на колени и поднял одну планку пола с помощью перочинного ножа. Под планкой располагался маленький стальной сейф, ключ от которого он никогда не снимал с цепочки часов. Это была всего лишь небольшая коробочка, где лежал еще один ключ, который Гийом взял и направился с ним в свою туалетную комнату.
Там за деревянной панелью находился тайник, устроенный им и Потантеном вскоре после постройки дома. Только они двое знали о его существовании. Долгие годы Гийом не открывал тайник В нем хранилось то, что когда-то было сокровищем Жана Валета, его приемного отца. Это была коллекция великолепных драгоценных камней без оправы: рубины, сапфиры, изумруды и еще три розовых алмаза, которые когда-то подарил негоцианту из Порто-Ново его друг набоб Гайдер-Али. Гийом привез эти сокровища незадолго до Революции.
Гийом не брал их даже в самые трудные времена, намереваясь сохранить эти сокровища для своих детей. Но в эту ночь пришла пора их разделить. При слабом мерцающем свете свечи Тремэн разобрал камни на три равные части, сложил одну часть в замшевый мешочек, убрал остальные и закрыл тайник.
Вернувшись в библиотеку, Гийом положил мешочек с камнями в сафьяновый портфель. Усевшись в большое кресло из черного дерева и слоновой кости, украшенное резными головами слонов, которое некогда принадлежало Жану Валету, он задул свечу и наконец полностью погрузился в свою печаль. Гийом одну за одной считал минуты этой последней для Элизабет ночи в доме «Тринадцать ветров» и ждал утра. Когда засияло солнце, он поднялся к дочери, чтобы сказать ей следующее: если она хочет сохранить шанс быть счастливой,
