я так.
Тут Соня вернулась, всю обойму расстреляв. Румяная, глаза горят. Бургомистр что–то застрекотал, и она, блеска в глазищах не погасив, сразу приступила к своим обязанностям:
– Магистрат принял решение присвоить вам статус почетного гражданина города, господин обер–лейтенант.
Я поблагодарил бургомистра, улыбнулся ему и тут же негромко спросил Соню, верно ли, что ее подопечные дети осиротели от американской бомбы. Она сдвинула брови и строго указала, что это – ее проблемы.
На этом мы тогда и расстались, и я почему–то очень обиделся. Больше они меня не навещали, и я вскорости сбежал из госпиталя в полк, где и заявил Бате, что болеть в том городишке больше не желаю.
– Бывает, – сказал командир полка.
На этом разговор и кончился. Наша дивизия осталась в Германии, наш полк перебросили к Берлину, и Софья Георгиевна исчезла из моей жизни.
А на оккупированной территории бывшей фашистской Германии для советских солдат расцвел рай на земле. Сущий, реальный, хоть на язык его пробуй, хоть руками ощупывай. И молодые немочки, стосковавшиеся по мужской ласке, чутко отзывались на ухаживания победителей.
А уж брошенных машин, квартир и даже особнячков было предостаточно. Я, к примеру, занимал весь второй этаж такого особнячка, в котором размещался отдел комендатуры по приему немецких граждан. И я этим отделом руководил, потому что сам напросился. Я считал, что мы здесь застряли, а потому решил изучать немецкий язык. И Батя, недолго думая, назначил меня начальником отдела приема. Для практики в немецком языке. И практики было столько, что я напрочь забыл о встрече с французской подданной и ее немецкими детьми.
5
Тем более после одного внезапного знакомства. Как–то в приемной моего отдела я, спускаясь в свой кабинет, обнаружил молодую даму. Обратил я на нее внимание, скорее всего, оттого, что она была одинока, поскольку ни красивой, ни даже привлекательной назвать ее было сложно. Этакая высокая дылда с острыми длинными коленками, одетая подчеркнуто строго, аккуратно и незаметно. Может быть, следовало бы отказать, допустим, неброско, но вежливо, однако мне в голову запала именно ее незаметность. Она встала при моем появлении, я поклонился, указал ей на кресло и спросил:
– Вы ко мне, фройляйн?
– Да, господин майор. Я должна передать большую просьбу моего дедушки. Он инвалид Первой мировой и поэтому не может прийти лично.
– Какова же просьба вашего дедушки?
– Он желает лично вам передать оружие, которое у него имеется. Вы отдали соответствующее распоряжение, почему он и просит вас навестить наш дом.
– Я пошлю с вами доверенное лицо, и ваш дедушка вручит ему оружие под расписку.
– Это невозможно, господин майор.
– Почему?
– Это оружие имеет огромную историческую ценность для всего германского народа.
– Все исторические ценности подлежат официальной сдаче Советскому Союзу. Таков приказ.
– Советский Союз разгромил германский фашизм, но Германия, ее народ будут жить и без фашистов. А жить без истории народ не может, господин майор.
– Да, но это – оружие.
– Это уже не оружие, господин майор, – улыбнулась дама. – Это два старинных пистолета, которыми Фридрих Великий наградил нашего предка. Они заряжаются с дула, их ценность для германского народа очень велика, поэтому дедушка, награжденный Рыцарским крестом за Первую мировую войну, и просит вас навестить его в любое удобное для вас время.
Почему–то мне было очень трудно ей отказать, и трудность эта росла от ее интеллигентной незаметности. И я, солидно полистав какие–то бумажки на столе, сказал, что завтра в одиннадцать готов навестить ее деда.
А он – «фон» с чем–то. Да еще награжден Рыцарским крестом. И я об этом «фоне» с крестом все время думал. Как с ним разговаривать, как объяснить нашу политику, как быть с дарственными пистолетами… В общем, вертелся, пока меня ординарец в семь утра не поднял.
До одиннадцати время еще было, чтобы заняться своими непосредственными обязанностями. Да только все кувырком пошло. Только бумаги на столе разложил – это часов девять было – адъютант в дверях.
– К вам какая–то девица рвется. На русском языке.
– На русском? Может, перемещенное лицо?
– Мне не говорит. Говорит, давай начальника.
– Ну, давай ее.
Исчез. И от силы через полминуты врывается Софья Георгиевна. Взволнована беспредельно, пунцовая, как роза, и взведенная, как автомат.
– Меня выселяют во Францию. Немедленно примите все меры. Немедленно!.. Или, или…
– Что – «или»? Вы возвращаетесь на родину, которой хвастались, поскольку там нет Колымы.
Она покорно покачала головой, закрыла лицо ладонями. Потом вдруг одновременно оторвала их от внезапно побледневших щек, перегнулась через стол, почти в упор заглянув в мои глаза.
– А дети?
– Какие дети, Соня? Немецкие, что ли?
– В полосочку! – крикнула она. – Их что, прикажете, в детский приют сдать? В лагеря уничтожения? В живые куклы женам партийных боссов?
– Почему?.. – Я искренне опешил от такого, не очень, правда, ясного напора. – Поедут в Западную Германию…
– К кому?.. Вспомнили, господин майор? Я у них – единственный родной человек. Единственный! Я их усыновлю. То есть, как это по–русски? Удочерю.
– Ну и прекрасно…
– Что – прекрасно? Кто же их со мною во Францию выпустит? Другая страна, другие законы.
– Так… – начал было я, но она перебила:
– Так думайте, господин майор. Думайте!.. Я думала, вы – воин, а вы!
Махнула рукой и вышла.
А я скис. А мне – к «фону» ехать. Награда Фридриха, нестреляющие пистолеты…
Аристократически–блеклая дама прибыла секунда в секунду. К этому времени я кое–как закончил текущие дела, но радости особой не испытывал. Испортила мне настроение эта Софья Георгиевна с немецкими дочками.
И вообще, как мне к этому «фон–барону» обращаться? Гражданин барон? Он, поди,
