Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Во второй половине того дня я отправился не домой, а в дедушкину клинику, куда заявился весь заляпанный кровью, в порванной рубашке и грязных шортах. Не мешкая прошел через маятниковые двери. В смотровом кабинете дады не было. Почему он не сидел за своим письменным столом, когда был мне нужен? Почему никого никогда не было рядом, когда я в них нуждался? Глаза застлала красная дымка ярости, и мне захотелось разнести все вокруг. Я взял со стола дадин запасной стетоскоп и, намотав его на кулак, метнул в угол, где тот, обмякнув, валялся теперь дохлой змеей.
– Он на вызове, – сообщил Джагат, поднимая стетоскоп. – Что с тобой приключилось? Подрался? Иди промой ранки водой. – Он зашаркал к буфету в наружной комнате со словами: – Поищу то фиолетовое средство. Будет щипать.
Я открыл стеклянный сосуд со сладостями, который дада держал на столе, чтобы подкупать своих юных пациентов. Угостился парочкой карамелек. Сунул сразу обе конфетки себе в рот и посасывал их, не чувствуя вкуса. Я стоял перед дадиными медицинскими справочниками, его стулом с высокой спинкой, анатомическим плакатом с изображением стоящего в профиль человека с красно-бежевыми внутренностями. Мой взгляд упал на склянку, в которой хранилась кисть руки. Восково-бледная, она плавала в прозрачной жидкости, а ее лишние пальцы безжизненно свешивались, напоминая знак вопроса. Не думая, я подтащил дадин стул к полке и приподнял склянку, оказавшуюся тяжелой. Конечность начала перемещаться по банке, а лишние пальцы зашевелились каждый сам по себе так, словно к кисти крепились не полностью. От вида того, как эта часть тела касается одной стенки сосуда и, оттолкнувшись от нее, мягко стукается о противоположную, меня переполнило отвращение. Спустив склянку вниз, я сразу же открыл свой школьный ранец и запихнул ее внутрь. Выскочил за дверь, качнувшуюся за спиной, и был таков, только Джагат прокричал вслед:
– Погоди… а помазать?!
Я гнал так быстро, как только мог. Склянка билась о мою спину всякий раз, когда я наезжал на кочку. А что, если крышка откроется? О последующем развитии событий я старался не думать. Добравшись до нашей дороги, я бросил велосипед у своих ворот и побежал к дому Дину. Слева к зданию примыкало крыло, в котором сидел старший клерк Арджуна Чачи, Муншиджи. Он поглядывал через свои большие круглые очки на связки бумаг и рассеянно ковырял в носу. Хозяин был занят беседой в одной из внутренних комнат. До моего слуха донесся его раскатистый голос:
– Эта страна катится псу под хвост, конгресс жаждет самоуправления, но кто, скажите на милость, будет всем управлять и как?
Я вынул из ранца склянку. Не успел Муншиджи и рта раскрыть, как я подбежал к межкомнатной двери и зашвырнул банку внутрь с такой силой, что она с грохотом разбилась.
– Ламбу шлет вам подарочек из ада! – крикнул я и выбежал из комнаты.
Весь день и всю последующую ночь у меня в ушах не смолкал яростный рев Арджуна Чачи, а в носу стояла отвратительная вонь, которой дохнуло из банки. Перед глазами маячила лишь одна картинка: посреди лужицы на полу лежит обмякшая, словно резиновая, рука. Один из ее двух лишних пальцев отвалился и валяется теперь немного в стороне, как дохлая ящерица, лишившаяся не то головы, не то хвоста.
После того происшествия я то и дело ловил на себе взгляды дады, казалось, он пытается решить что-то для себя. Через несколько дней он заявил, что на него слишком много всего навалилось и ему не повредит хоть какая-нибудь помощь. Как насчет меня? По его собственным словам, особенно остро дедушка нуждался в мальчике, который бы носил за ним его чемоданчик на вызовы – он уже слишком стар, чтобы носить его самому, – а также проверял, не оставил ли он чего у пациента – он уже слишком стар, чтобы обо всем помнить.
Вспоминая сейчас те домашние визиты, я не могу сдержать улыбки, хоть дело это давнее. Так и вижу даду перед зеркалом: он причесывает свои серебристые волосы, которые встали торчком из-за того, что он только что переоделся из своей ночной курты в свежую. Полностью одевшись, даже захватив уже бумажник с карманными часами, он интересуется: «Готов ли мой ассистент?» Когда мы добираемся до дома больного, всех охватывает облегчение. Члены семьи толпятся вокруг дады, перебивают друг друга, пытаясь рассказать о симптомах. Я решаю, что врачом никогда не стану: животы больных чересчур волосатые, языки серые, запах всегда кислый, тяжелый, тревожный.
Теперь дедушка начал забирать некоторых своих пациентов к нам домой. Он поручает мне присматривать за ними, когда ему надо отлучиться. Это молодые люди с переломами или пулевыми ранениями, которых он заштопывает и выхаживает до тех пор, пока они не окрепнут настолько, чтобы либо выскользнуть во тьму, либо перебраться в комнату в «Доме вдали от дома», чтобы там прийти в состояние боевой готовности. «Их ранения получены в результате ударов полицейскими дубинками или выстрелов, в больницу им нельзя», – объясняет дада. Для него они обычные пациенты, но он знает, что полиция его воззрений не разделяет и ему грозит арест за то, что он их лечит, не докладывая куда следует. «Ни единой живой душе даже пикнуть не сметь, – повторяет он всем домашним. – Никому ни слова. – Для меня уточняет: – В особенности Дину и его отцу». Бывают ночи, когда в доме никому не уснуть: мужчины стонут и ругаются от боли. Я не ложусь – учу бранные слова.
Закончив с вызовами и закрыв клинику, мы возвращаемся к себе, где нас встречает Банно Диди, с грохотом выставляющая тарелки на обеденный стол. Раз в несколько дней, если в доме нет пациентов, дада отодвигает свою нетронутую тарелку со словами: «Пойдем-ка к Лизе». Тогда вечер преображается: яркие огни, розы на шторах, Мальчик, снующий туда-сюда с супницами, в которых куски мягкой баранины и толстые картофелины плавают в похлебке, источающей запахи имбиря и лука. Хлеб и масло, затем хрустящие, сочащиеся сиропом пончики и бананы. Шум с улицы и от гостей, живущих дальше по коридору, выкрики женщин, дерущихся где-то среди лачуг за главной дорогой. Дюжины предков Лизы Макнелли в вечерних платьях и костюмах с благосклонной улыбкой наблюдают со стены за тем, как после ужина она проигрывает пластинки Коула Портера. «Так глубоко в моем сердце, ты и вправду часть меня», – поет она, подражая голосу на одной из записей, и подмигивает даде, который тоже пытается подпевать. Через минуту он перестает попадать в ноты и начинает подсвистывать.
Хочу, чтобы музыка никогда не кончалась и нам не нужно было возвращаться в пустой дом, где стоит такая тишина, что я слышу дыхание сов, спящих в углах веранды, слышу и пение матери на крыше, ее голос то звучит все ближе, то снова отдаляется. Чувствую, как она кружит меня, голова начинает плыть, я не желаю засыпать, хочу дождаться, пока она меня найдет, но все начинает путаться, и когда я открываю глаза – за окном уже утро.
15
Первое письмо от отца пришло даде из Каши[67] – так он называл Бенарес. Его надежды на монашеское существование, на жизнь подаянием, похоже, не очень-то и сбывались. «Здесь имеется несколько мест, где кормят монахов и страждущих, – писал он, – но те, что я посетил, управляются на кастовой основе. Относятся с почтением, если ты из браминов, прочих же держат за попрошаек. Там, где накормят такого, как я, человека без определенной касты и без какой бы то ни было религиозной принадлежности, другими словами, простого нищего, мне приходится утолять голод несколькими сухими роти и водой. Быть бедняком из низшей или неизвестной касты в нашей стране – теперь я имею представление, каково это. Ты спросишь: зачем мне это? Не знаю. Во мне бушует ураган. Ты скажешь – мне надо вернуться к своим обязанностям и заняться воспитанием сына. Я знаю об этом, так и сделаю. А пока что, не мог бы ты переслать мне двести рупий переводом по адресу, указанному ниже? На нашем почтовом счету достаточно средств. Побуду здесь, дождусь перевода, потом отправлюсь дальше на север».
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
