Милостью Божией я здоров и ни на что не могу пожаловаться. Благодарю за денежную помощь. Она не нужна мне. Я считаю своим нравственным долгом жить не лучше, чем живут другие. Все мои удовольствия здесь денег не требуют, а в питании я, как вы знаете, нетребователен, и всегда сыт. Всем низко кланяюсь и прошу не жалеть меня и не беспокоиться о моей судьбе: моя совесть спокойна, а это главное для души человека.
Григорий Кудышев. — Точно почувствовал Гришенька твои упреки, — прошептала Анна Михайловна и, заплакав, вышла из кабинета, оставивши растерявшегося Павла Николаевича.
Ему сделалось стыдно. Взял брошенное на столе письмо, рассматривал со всех сторон: штемпель «Просмотрено», начальные слова «Милостью Божией» почему-то зачеркнуты красными чернилами, но прочитать их легко.
Странное письмо. Аскетическое. Не видно, чтобы Григорий чувствовал себя героем, как это проскальзывает в письме, полученном с дороги от Дмитрия.
Елена Владимировна в таких неприятных случаях выдерживала нейтралитет. Она до болезненности боялась всяких семейных ссор и дрязг, денежных подсчетов и недоразумений. Ей противно было, например, пересчитать принесенную прислугой сдачу, брать расписки. Она чувствовала брезгливость к деньгам и совсем не знала им цены. Не любила крика и вообще повышенного разговора, а редкие ссоры Малявочки с матерью из-за денег и хозяйственных дел приводили ее в отчаяние. В этих случаях она или убегала в парк к детям, или затворялась в зале и гремела на фортепиано, заглушая Бетховеном или Мендельсоном все противные мелочи жизни. Она словно берегла свою душу от всего некрасивого, избегала грубых слов и движений. Когда муж приходил с поля или двора, она морщила свой тонкий изящный носик:
— Вот тебе мыло и одеколон. От тебя, Малявочка, мужиком пахнет…
— А что такое помещик? Тот же мужик, только с образованием повыше…
Павла Николаевича всегда раздражало в жене это подчеркивание своей белой кости.
— Помещик, Елена Владимировна, есть не что иное, как культурный мужик. Все люди, милая, родятся голыми. Ничего унижающего человеческое достоинство в слове «мужик» нет. Мужик значит собственно — муж. Поэтому бабы и называют своих мужей — «мой мужик»…
— Ну, хорошо, хорошо. Я тоже буду называть тебя своим мужиком. А все-таки бери мыло и одеколон и иди умываться и переодеваться. Лучше, если только в твоем кабинете будет пахнуть лошадьми и коровами!
Павел Николаевич не оставался в долгу:
— Это в тебе замураевская порода говорит, замураевская дворянская спесь и чванство.
Так говорилось по кодексу либерализма, а чувствовалось совсем по-другому.
Втайне Павлу Николаевичу был мил прирожденный аристократизм, породистость жены, ее изощренность чувств и восприятий, ее устремленность ко всяческой красоте. Правда, эти достоинства часто воплощались в невинную наивность, но это только смешило и радовало Павла Николаевича. В этом он находил, как некогда в сказке, отдых от утомляющей здравой реальности, от докучливых будничных забот, это помогало вылезать из железного круга дней, в которых было столько здравых и скучных повторений. Вернется иногда домой утомленный, рассерженный неудачами или мужицкой глупостью и недобросовестностью, промокший от осеннего дождя, грязный, всклокоченный, а в зале — празднично, культурно, уютно. Там скучные сумерки дня прогнаны лампами под цветными абажурами, грязная осень — комнатными растениями, серость крестьянских одежд — нарядностью и чистотой, изяществом костюмов жены, Сашеньки, детей. Там какой-то особенный аромат культурного общества. Вместо мычания коров и блеянья овец гремит фортепиано.
— А! Мой мужик пришел! Сашенька, дайте ему одеколон и душистое мыло!
И вот преобразившийся мужик блаженствует.
— Хочешь, спою твое любимое?
И красивая изящная женщина поет:
Мне минуло шестнадцать лет, Шестнадцать лет мне было…[155]
«Милая, — думает Павел Николаевич, глядя на жену, — да тебе и сейчас не больше шестнадцати лет!» Засмотрится, залюбуется, загордится. С улыбкой вспомнит «Птичку Божию», и сразу, словно дым под ветром, сдунет всю слякоть настроения.
Даже в печальную Сашеньку Елена Владимировна вошла своей беспечной радостью, приветливостью к жизни и людям, чистотой и красотой своих порывов к красоте жизни. Сашенька вылезла уже из монашеского одеяния, стала принаряживаться, смеяться, интересоваться людьми. Тетя Маша не знает как и благодарить Елену Владимировну, называет ее волшебницей. Ведь Сашенька и про монастырь теперь уже не говорит, а нет-нет да пококетничает с молодым заезжим гостем, каким-нибудь земским статистиком или страховым агентом земства.
Теперь уездная интеллигенция уже совсем перестала бояться, и гости сделались совсем не редкостью. Даже алатырский исправник решился лично, мимоездом, навестить почтенную Анну Михайловну. Повадился вновь испеченный земский начальник, брат Елены Владимировны, Николай Владимирович Замураев. Не Сашенька ли тут причиной? Павел Николаевич его недолюбливает и даже не уважает. Таких оболтусов назначают опекать мужика! Из гимназии вылетел за преждевременное «пробуждение весны»[156] — соблазнил директорскую горничную и сделался в восемнадцать лет отцом незаконного младенца, подкинутого купцу Ананькину в Симбирске…
