Вот недавно я летел в Тель-Авив. Самолет полный. Черные шляпы и кипы торчат, как грибы на опушке. Не хасиды, не дети хасидов и не жены хасидов на борту только я и мой оператор Дима. Остальные — возвращающиеся с еврейских новогодних праздников хасиды с выводками. Кошерный рейс. Интересный. Самолет набрал нужную высоту. По громкой связи сообщили всю полагающуюся информацию про температуру, скорость. И вдруг микрофон выхватывает какой-то мужчина и обращается к людям. Не обращается даже, а начинает мелодично молиться. По громкой связи. На иврите. Честно тебе признаюсь, я сперва эту еврейскую молитву невежественно спутал с исламским авиационным терроризмом: типа все, прилетели, разворачиваем самолет и в Дамаск. Я по инерции схватил телефон и предложил Диме на всякий случай снять последние минуты наших жизней для журналистов «Lifenews». Дима мужественно отказался, вернувшись к журналу. А через пару минут разговаривающие с Богом, раскачивающиеся в проходах хасиды убаюкали, успокоили и меня. Молитва закончилась. Громкой связью вновь завладели православные. Бортпроводница объяснила: «Только что вы прослушали… это было… к вам обратился. к пассажирам с приветственной речью обратился раввин. Через двадцать минут мы начнем наше обслуживание. Хорошего вам полета».
Я летел и думал, как бы ты остроумно отреагировала на это: а) сделала бы вид, что ничего особенного не произошло, молящийся самолет? Обычное же дело; б) встала бы в проходе и вместе с хасидами начала бы раскачиваться, но не в молитве, а как бы разминая шею; в) понаблюдав за происходящим, сделала бы вывод: как здорово, что в жизни вот так вдруг может возникнуть раввин, который на чарующем и пугающем иврите обратится к тебе с молитвой, хочешь ты этого или нет. И вообще, было бы здорово обеспечить кнопкой «вызов раввина» все места, где может понадобиться помощь: автомойку, кабинет нотариуса, кресло стоматолога, окошко с операционисткой в «Сбербанке», шиномонтаж, стадион, детскую площадку, ментовские машины, цирк, продуктовый магазин, пригородные электрички, лифты, общежития, гостиницы. Словом, все места, где появление по громкой связи раввина просто жизненно необходимо.
Но рядом в кресле не ты.
Неправильно? Погано? Тошно? Не то.
Без тебя я какой-то ужасно несобранный, наивный, растяпа. Витаю в облаках и не могу сфокусироваться ни на чем. Да, и если ты вдруг думаешь, что в командировках после съемок я кидаюсь в омут с головой, ищу неприятности, бедокурю, хожу кутить, ты радикально ошибаешься. Ну вот, сама посуди.
Помнишь, я летал на Кубу снимать фильм о русских женщинах, вышедших сто лет назад замуж за кубинских революционеров?
Сижу поздним вечером на лавочке, дышу перед сном. Подходит темнокожий красавец. Просит сигаретку, подсаживается, на очень плохом английском завязывает беседу:
— У нас очень хорошая и свободная жизнь на Кубе. Хочешь кокаин? Есть кокаин. Хочешь девочек? Есть девочки. Хочешь мальчиков? Есть мальчики. Хочешь выпивку? Есть выпивка.
— Легкая жизнь.
— Все есть, брат. Все. Кроме денег. Кокаин есть. Девочки есть. Мальчики есть. А денег нет.
— Не такая уж легкая.
— Да, денег нет. Но все равно жизнь неплохая. Кокаин есть. Девочки есть. Мальчики есть. Выпивка есть. Понимаешь меня?
— Легкая жизнь!
— Но денег нет.
— Грустно.
— Грустно. Но жизнь сейчас неплохая. Ведь есть кокаин. И девочки. И мальчики. И выпивка.
— Разумеется.
— Кокаин. Девочки. Мальчики. Выпивка.
— И все-таки жизнь хорошая.
Темнокожий красавец докурил, с явным раздражением бросил окурок и ушел. Не попрощавшись. А я-то, правда, всегда прекраснодушно полагал, что со мной за жизнь хотят поговорить. По душам. И слушаю внимательно. Как придурок.
Ну в какой еще мне омут? С какой еще головой?
Сиротливо? Неуютно? Тоскливо?
Вот оно. Тоскливо. Мне ужасно тоскливо без тебя и без Луки. Токийские небоскребы, венецианские каналы, северокорейский спецслужбист, Стокгольм, старый ирландский паб, берлинский сквот, хасиды в самолете, легкомысленная набережная Малекон с кубинскими барыгами и все остальные приключения без вас — просто мелькание перед глазами. Тоска.
Твой муж.
Рома.
Я.
39
В выходные дни на Каширке убийственно тихо. На два дня в этом муравейнике остаются только госпитализированные больные и дежурные врачи. И те и другие редко выползают из своих укрытий. Хранят молчание петляющие коридоры. Молчит и безлюдное кафе «Гавань». Пугающие среди рабочей недели процедурные кабинеты сейчас выглядят не такими уж зловещими: капельницы, составленные в один ряд, похожи на цапель на тонких ножках. Двери в некоторые кабинеты докторов приоткрыты: сквозь щели видны столы, заваленные картами больных; обязательный маленький холодильник в углу, на нем — не менее обязательная микроволновка. В солнечных лучах, пробивающихся сквозь грязные больничные окна, хаотично мечутся пылинки. Абсолютная, прозрачная тишина, нарушаемая только скрипом тросов в лифтовых шахтах. Но лифты в выходные тут вызывают редко. Суета прекращается. Замок имени Блохина выдыхает — никто никуда не несется; врачи не везут больных на операции; стены, вдоль которых обычно тянутся длинные людские очереди, выглядят непривычно пустыми, сиротливыми. В выходные дни здесь как бы нажимают на паузу, останавливают на время безжалостную гонку, в которой не по своей воле принимают участие тысячи лысых, уставших и угрюмых людей в масках с грустными глазами.
Торчим в палате, давно ставшей нашим вторым домом. У Юли заканчивается шестой курс химиотерапии. Он последний. Вернее, мы очень надеемся, что он последний. За те два месяца, которые жена провела в больнице, мы наслушались столько историй о ранних рецидивах, что, несмотря на хорошую динамику выздоровления, наша уверенность в излечении с первого раза, мягко говоря, не была такой уж твердой.
Это чрезвычайно опасная ловушка Каширки: перед тобой только болезнь, но не выздоровление. Выписанный пациент возвращается домой, он старается забыть про больницу, а больница забывает его. Счастливое выздоровление не представлено здесь публично в качестве примера для подражания. Выписавшийся пациент пополняет собой хорошую статистику, но личным примером не воодушевляет тех, кто все еще борется, на победу. А раз конкретных хороших примеров перед глазами нет, то больным и кажется, что из этого состояния выхода просто не существует. Больной не видит излечившихся людей, тех, кому удалось справиться с раком. Больной видит болезнь: в палате, в коридоре, в столовой, в лифте — везде. На Каширке больной встречает больного, того, кому плохо, у кого проблемы, у кого осложнения, рецидивы. Человек видит либо тех, кто заболел впервые, либо тех, кто вернулся сюда снова, поэтому автоматически ассоциирует и себя с вечной болезнью, но не с жизнью, которая начинается за стенами онкологического центра.
Невозможность спрятаться от болезни очень давит, давит физически и психологически. К шестому курсу, несмотря на все возможные позитивные установки, которые Юля ставила себе во время лечения, накатила неизбежная волна депрессии. Справиться с ней помогали разве что мысли о скором избавлении. Вот-вот эти пакеты с ядовитыми жидкостями закончатся. А заканчивались они очень и очень вовремя. Показатели крови снова, как и после третьего курса, поползли вниз. Ко всем возможным неприятностям, сопровождавшим лечение, добавились большие проблемы с кожей, с суставами, анемия. Вместе с ядом в моей жене накопилась вселенская усталость. Усталость от болезни. Усталость от лечения. Заканчивались ресурсы организма.
