Он работал в банке кассиром, так он ей сказал, когда они увиделись во второй раз, у него всегда получалось с цифрами. Он пришел в кафе «Ангел» и ждал, пока у нее закончится смена, осушая одну чашку чая за другой и глядя, как она вьется между столиками с высоко поднятым подносом.
Он только что вернулся с войны. Он был старше других, с кем она гуляла, хорош той темной ирландской красотой, которой она всегда восхищалась, и расчесывал волосы на пробор. Он был серьезным, не то что мальчики, с которыми она раньше встречалась, которые вечно орали, веселились и разыгрывали всех вокруг. Ей нравилось, как не сразу появляется на его лице улыбка и как долго не гаснет.
Он повел ее на Илингтонский луг, где они какое-то время сидели под деревом, а потом пошли к каналу. Казалось, он знал, что она легко выдержит такую долгую прогулку, и ему это нравилось. Она спросила, где он воевал – в те дни это было обычным началом беседы, – но вместо оживленных рассказов о Франции он уставился в землю и вообще ничего не ответил. Ей пришлось заполнять паузу, рассказывая ему о ферме, о братьях и сестрах, о том, чем они теперь занимаются, разбросанные по всему миру. Он внимательно слушал и к концу вечера мог перечислить имена и вторые имена всех шести ее братьев и сестер в порядке рождения. Это его фокус для вечеринок, посмеялся он. Потом проводил ее обратно в хостел, за все время даже пальцем к ней не притронувшись. Она была уверена, что он рискнет возле канала, и была к этому готова, отпор она к тому времени отрепетировала многократно, но он даже не попытался, просто придержал ее за поясницу, когда они шли по ступенькам к улице.
На следующий день он снова пришел, потом опять. Казалось, он принял решение, что она для него то, что нужно, а ей нравилась его уверенность в этом, его убежденность. Военное прошлое всплыло еще лишь однажды за все время их брака. Они шли по Роузбериавеню, держась за руки, и тут им попался продавец газет, и Гретта остановилась купить одну, потому что любила знать, что происходит в мире. Роберт взял газету, полез в карман за мелочью и вдруг замер. Гретта взглянула на него – он смотрел на страницы, которые держал в руке. Она увидела, как жутко оцепенело его лицо. Заметила двоих мужчин в форме британской пехоты, проходивших мимо, ничего не заметивших, куривших и болтавших по пути. Полезла в сумочку, чтобы заплатить продавцу газет; взяла Роберта под руку; повела его в ближайшее кафе, где заказала чашку чая и высвободила газету из его хватки. Она знала, что говорить сейчас не нужно, не стоит заполнять тишину историями, поэтому ждала, размешивая сахар в его чае и положив ладонь поверх его руки, и через какое-то время слова к нему пришли, и он поведал ей такое, чего, как он признался, никому раньше не рассказывал. О том, как они ждали в разрушенных доках Дюнкерка, как над ними летали немецкие самолеты, сбрасывали листовки, где говорилось, что они обречены, окружены и, считай, убиты. Что он был на последнем корабле, который оттуда ушел – на самом последнем, – и, пока не почувствовал, что его вытащили из моря на мокрую палубу, думал, что не судьба, что останется там, покинутый всеми, на мели и ему придется самому искать дорогу домой. Гретта сидела и слушала, и когда он сказал, что больше никогда не хочет об этом говорить, ответила: конечно, никто нас не заставляет.
«Джентльмен», – называли его другие девушки. «Вон идет Греттин джентльмен», – нараспев тянули они за прилавком Лайонса, когда видели, как он входит в двери в безупречном черном пальто, в начищенных ботинках, с букетом цветов в руке. Когда он сделал ей предложение на втором этаже автобуса, шедшего по Пентонвилл-роуд, ей пришлось ухватиться за его руку, закрыть глаза и ничего не отвечать, потому что она не хотела, чтобы это мгновение кончилось и навсегда ушло.
Гретта роняет канцелярскую скрепку и монеты обратно в карман пиджака. Опускается на кровать, на его сторону, и смотрит на улицу, на небо, на божьих коровок, ползущих по оконному стеклу.
Она помнит, как после объявления помолвки поразилась тому, насколько он одинок. Ни родителей, ни братьев и сестер, ни кузенов, ни друзей: казалось, ему некому рассказать о свадьбе. Ее это потрясло, потому что она была из тех, вокруг кого вечно и всюду собираются люди. Разве может быть, что такой человек, как он, дожил до изрядных лет – и совсем один на белом свете? У него был брат, он как-то упомянул, но брат умер, и по тому, как он это сказал, Гретта поняла, что он был замешан в Волнениях[12], что его и погубило. Роберт больше не заговаривал о брате, а Гретта не спрашивала. Так все и повелось.
Как хороша была Моника в тот день, когда выходила за Джо. Как спускалась по лестнице, осторожно, на этих атласных каблуках цвета слоновой кости, подхватив платье, похожая на ангела, сидящего на облаке. Роберт заплакал, когда увидел дочь, все плакал и плакал, не мог остановиться. Ему пришлось ухватиться за перила, а Гретте сходить за запасным платком. Она оттащила его в туалет под лестницей и захлопнула дверь, они вдвоем втиснулись туда, она – в новом костюме и шляпке в тон. «Что такое, – прошептала она, взяв его за руку, – что тебя мучает? – а пульс стучал и стучал ей в шею. – Роберт, мне ты можешь сказать, знаешь же, что можешь». Она ждала добрых пять минут, он сидел на унитазе, она возвышалась над ним, а когда стало понятно, что он ничего говорить не собирается, она скомандовала: «Соберись-ка, живо, а то полон дом народу, в церковь рано или поздно нужно будет попасть». Но он никак не мог остановиться, и Гретте казалось, что она смотрит в пропасть, глубокую, темную и неведомую, а Моника стояла в прихожей, готовая выйти, с букетом в руке, и Ифа извивалась в нарядном платье, повторяя: «Что с папой?»
У калитки Майкл Фрэнсис сказал, что ему нужно заскочить в киоск купить газету. Но на самом деле ему хотелось хоть минутку побыть подальше от всех них.
Ифа и Моника вошли в дом вместе, не глядя друг на друга, а он поспешил по улице прочь, едва понимая, куда идет, но чувствуя волну огромного облегчения от того, что номер четырнадцать по Гиллертон-роуд остался у него за спиной и он от него удаляется.
В киоске он смотрит на стойку с газетами, на ряды шоколадных плиток, на банки с конфетами, выставленные на полках. Ему приходит в голову купить гостинчик Хьюи и Вите. Потому что сегодня вечером он вернется домой повидаться с ними. Он пару мгновений колеблется перед банками, потому что у Клэр насчет конфет правило «только по субботам». Осмелится он его нарушить?
Да пошло оно, думает он и спрашивает четверть фунта лимонного шербета, любимых конфет Хьюи, и грушевых леденцов для Виты. Она звала их «игрушевые леденцы», когда была маленькая, и, вспомнив об этом, он улыбается, пока роется в карманах в поисках мелочи.
Снаружи он какое-то время не может решить, куда теперь, держит газету под мышкой, а карманы тяжелы от конфет, купленных детям. Он сует в рот грушевый леденец, чувствует на языке его шершавую, вогнутую поверхность.
