Йоханнес пришел к нам в лабораторию студентом-биохимиком. Очень быстро стало ясно, что он не только прекрасно справляется с ежедневной работой с реактивами, но и глубоко понимает наши сложнейшие эксперименты. Я всегда получал удовольствие от разговоров с ним, но проходили месяцы, и наши разговоры становились все мрачнее. Ни один из приготовленных им экстрактов из неандертальских костей не содержал столь же обнадеживающего количества ДНК, как в Vi-80. В основном в костях вообще не было неандертальской ДНК, или же нам доставался такой мизер, что даже с помощью ПЦР мы с трудом определяли следы мтДНК. Нам срочно нужны были кости, много и хорошего качества.
Понятно, что обращаться следовало в Загреб, в Институт четвертичной палеонтологии и геологии, где вместе со знаменитой костью Vi-80 хранилась вся коллекция из Виндии. В апреле 2006 года я написал в Загреб. Я объяснил, что хотел бы еще раз взять образцы кости Vi-80[51] и, если возможно, образцы других костей, найденных там же в 1974–1986 годах Мирко Малезом. Я узнал, что Майя Паунович, с которой я работал в 1999- м, умерла. Теперь у коллекции не было куратора-палеонтолога. Управлял институтом Милан Херак, заслуженный профессор геологии Загребского университета. Профессору исполнилось восемьдесят девять лет, и в институте он если и появлялся, то крайне редко. Пожилая дама по имени Деяна Брайкович занималась рутинным администрированием, помогала ей молодая сотрудница Ядранка Ленардич. Я написал письмо, адресованное обеим дамам, где предложил продолжать успешное сотрудничество с институтом по материалам коллекции из Виндии и напомнил, что это сотрудничество уже выразилось в нескольких резонансных публикациях. Я вызвался к ним приехать и обсудить все лично и, может быть, взять образцы от других костей. Мы договорились, что я приеду и прочитаю в университете лекцию о нашей работе. Но в мае 2006 года, за четыре дня до отъезда, я получил имейл из Загреба, в котором говорилось, что в образцах костей нам отказано. Там было написано, что кости необходимо “зарегистрировать” и только после этого, когда-нибудь в неопределенном будущем, нам разрешат работать с образцами. Может быть, разрешат. У меня создалось впечатление, что за этим странным сюжетным поворотом кто-то стоит. В письме упоминалось имя Якова Радовчича, известного палеонтолога, куратора огромной коллекции очень древних неандертальских остатков из Крапины, хранящихся в Хорватском музее естественной истории в Загребе. И хотя он не был официальным распорядителем коллекции из Виндии, формально приписанной к Хорватской академии наук и искусства, я подозревал, что его авторитет распространяется и на территорию двух дам, и допускал его закулисное вмешательство. Тем не менее я решил не отступать и не отменять поездку. Мне казалось, сам проект настолько убедителен в научном отношении, что в Загребе не могут просто так от него отказаться.
Мы с Йоханнесом приехали в Загреб в начале июля и отправились прямо в институт, где несколько лет назад я столько времени провел с покойной Майей Паунович. Там царило все то же пыльное запустение, и не то чтобы была заметна кипучая деятельность. Деяна Брайкович с помощницей явно нервничали. Они отказались показать нам коллекцию, не говоря уже об образцах костей: для этого нам предписали вначале получить разрешение и консультацию от Академии наук и искусства. Но совместное чаепитие и разговор как-то расположили их к нам, и нам в конце концов разрешили посмотреть на кости. Некоторая часть коллекции пребывала в крайнем беспорядке – может быть, в том числе и из-за этого нас с такой неохотой к ней допустили. (Коллекция, конечно же, нуждалась в хорошем каталоге.) Меня особенно привлекла коробка, в которую отложил некоторые образцы Тим Уайт, палеонтолог из Беркли, работавший здесь несколькими годами раньше. В коробке хранились фрагменты костей, добытых при раскопках Мирко Малезом: Мирко считал, что это кости пещерных медведей, но Тим не исключал, что они принадлежали неандертальцам.
Коробка с костными фрагментами напомнила мне о разговоре с Тимом, когда мы встречались в Беркли год назад. Все кости из Виндии представляли собой россыпь мелких осколков. В таком виде их находят почти во всех неандертальских раскопах. И это вполне естественно, ведь трудно ожидать приличной сохранности от костей возрастом в десятки тысяч лет. Но на осколках в тех местах, где к костям прикреплялись мышцы и связки, хорошо заметны царапины, и такие же царапины имеются на черепах. Другими словами, следы с очевидностью показывают, что плоть специально отделяли от костей, а кости, содержавшие костный мозг, разбивали. Это делали, скорее всего, чтобы добраться до их питательного содержимого. Тим тогда упомянул, что царапины на неандертальских костях похожи на те, что обнаружили при раскопках культуры анасази на юго-западе Америки: в 1100 году примерно 30 мужчин, женщин и детей были убиты и – ужасное открытие! – съедены. Еще он рассказал, что неандертальцы имели обыкновение разбивать кости убитых ими животных, оленей, например, и что кости животных разбиты тем же образом, что и найденные кости самих неандертальцев (рис. 12.1). Мы, скорее всего, никогда не узнаем, насколько распространено было людоедство среди неандертальцев и было ли поедание сородичей частью какого-то погребального ритуала. Но если вспомнить, что скелеты неандертальцев в других раскопах не повреждены и даже носят следы спланированного захоронения, то, похоже, в Виндии неандертальцам просто не повезло, и они наткнулись на голодных соседей.
Парадоксально, но именно тот факт, что неандертальцев в Виндии съели, ну или, по крайней мере, отделили плоть от костей, может объяснить присутствие относительно большого количества ДНК в некоторых костях по сравнению с бактериальной ДНК. Если бы тело неандертальца просто похоронили, то прошли бы месяцы, прежде чем бактерии и другие микроорганизмы справились бы с мягкими тканями. За это время бактерии успели бы проникнуть и в кости, разрушить клетки и молекулы ДНК, размножиться и потом умереть. Из таких костей можно выделить только ДНК микроорганизмов. Но если неандертальца убили, кости раздробили, отделили плоть и костный мозг, обглодали и выбросили, то какие-то фрагменты кости могли быстро высохнуть, так что бактерии не успели в них размножиться. Получается, нужно благодарить каннибализм за сохранность неандертальской ДНК в пещере Виндии.
Рис. 12.1. Кость Vi-33.16 из Виндии, которую использовали для секвенирования генома неандертальцев. Она была разбита – вероятно, чтобы извлечь костный мозг. Фото: Кристин Верна, MPI-EVA
Все это крутилось у меня в голове, когда я рассматривал коробку с осколками костей – осколками настолько маленькими, что невозможно было определить, принадлежат ли они неандертальцам или животным. Я повернулся к Деяне Брайкович и спросил, нельзя ли взять на анализ хотя бы несколько из этих осколков. Я убеждал ее, что с помощью анализа ДНК – если что-то сохранилось, конечно – мы смогли бы определить, кому кости принадлежат. Но нет, Брайкович осталась непоколебима, и – нет – кости трогать нельзя. Она сказала, что, по ее сведениям, скоро, через несколько лет, нужно будет только поднести специальный сенсор к кости, и сенсор живо определит геном целиком. Поэтому на сегодняшний момент она не имеет права жертвовать даже мельчайшим фрагментом ценного материала. Я согласился, что техника, безусловно, в будущем шагнет вперед, но вежливо выразил сомнение, что нам при жизни посчастливится стать свидетелями такого прогресса. К тому же я подозревал, что она ничего не решает и что за проволочками стоит кто-то более влиятельный.
