– Он так и умрет, не проведя ни одной ночи, кроме как на пуховой перине, – сказала фройляйн Юдит.
Дед заверил ее, что сам предложил поменяться.
– Кровать чересчур мягкая, – пояснил он.
Очевидно, так и было, потому что, накрывшись шинелью Гатто, дед мгновенно провалился в предательский сон. В какой-то момент старушка выбралась из-под одеяла и спустилась по лестнице, а дед не заметил.
– Она ушла за водой, – сказал отец Никель. – Приготовит завтрак к нашему возвращению.
– Вот как? Мы куда-то идем? – спросил дед.
– Это как вы решите.
В темноте дед не мог прочесть выражение его лица. Тон оставался загадочным. То, что звучало предвкушением, могло быть опасениями. Нетерпеливость – попыткой обмануть. Отец Никель говорил так, будто хочет оказать деду некую большую услугу, о которой боится пожалеть.
– Идемте. У меня для вас подарок.
Он спустился по лестнице. Дед надел ботинки, подтащил шинель Гатто к краю сеновала, свесил ноги, но на лестницу не встал. Рассудок, опыт и житейская сметка посовещались и пришли к огорчительному выводу, что все принимает хреновый оборот. Сколько бы лет ни было коньяку, сколько бы кур ни приняли смерть ради твоего ужина, война не кончена. Отец Никель – враг.
– Извините, отче. Если вы не скажете прямо сейчас…
– Ракета же, болван! – воскликнул старый священник. – Ракета!
Дед спустился по лестнице и надел шинель Гатто. Коровы отодвигались с дороги, бряканье колокольчиков, запах навоза. Старый священник вышел наружу, дед тоже, гадая, изменило ли ему чутье на подвох.
Предрассветная ночь обдала холодом. Дед застегнул шинель и сунул руки в карманы. Отец Никель вроде бы направлялся к строению на краю участка – видимо, гаражу. Дед немного успокоился. Отец Никель хочет показать ему самодельную ракету. Твердое топливо, батарейное зажигание, корпус, сваренный из куска трубы. Чертежи таких печатали в «Популярной механике». Воображение начало рисовать историю. Год, два, пять лет священник ждал ответа из курии. И вот однажды, когда последняя надежда уже угасла, он наткнулся на статью в журнале или воскресной газете: «Удивительное новое хобби – любительское ракетостроение». Подробные инструкции, пошаговые фотографии, список требуемых материалов. Как иммигранты, воссоздающие родину в нескольких городских кварталах, старый священник воспроизвел свою мечту в миниатюре, построил ее модель. А все это ночное секретничанье – потому что с началом войны фашисты, как и британское правительство, запретили любительское ракетостроение. Дед вновь ощутил щемящее теплое чувство к старому гуманисту, который ночь за ночью, тайком, собирает у сестры в гараже средство воображаемого побега.
Перед самым гаражом отец Никель резко свернул направо, прошел по развалинам свиного загона, мимо приземистой бочки для воды, через огород с грядками, укрытыми на зиму мешковиной. Дальше начинался лес. Ели и сосны стояли тесно, будто сговорившись заслонить от лунного света глубокую тьму позади себя. Отец Никель решительно направился в эту тьму. Из-за какого-то фокуса лунного освещения деду почудилось, что ели и сосны лишь мгновение назад встали как вкопанные. В них чувствовалась беспокойная неуверенность. Дед остановился. Половина американцев, убитых со Дня «Д», погибла именно в лесах.
– Какая ракета? – спросил он. – Чья ракета?
– Твоя ракета, сын мой, – ответил отец Никель и, поскольку дед не тронулся с места, добавил: – Послушайте. Я знаю, что вы ищете ракеты.
«Допрыгался, идиот? – сказали рассудок, опыт и житейская сметка. – Интересно, как он будет меня убивать?»
В левом кармане шинели Гатто держал пачку «Лаки страйк». В правом, как обнаружил сейчас дед, – трофейный вальтер-ППК с его акульей усмешкой. Дед впервые держал такой в руках. Он ощущал запертое внутри смертоубийство.
Он не говорил старому священнику про свою работу, если не разболтал чего-нибудь во сне. Такое случается в шпионских фильмах и любовных романах – спящий сознается в супружеской измене, раскрывает заговор, – но деду в это не верилось. Выдумка писателей и сценаристов, вроде полной амнезии или рукопашного боя между вооруженными людьми. На его памяти люди во сне говорили еще невразумительнее, чем обычно. В любом случае дед видел сны на английском, за исключением редких случаев, когда мать в них обращалась к нему на идише. Трудно было вообразить, чтобы он во сне заговорил по-немецки.
Впрочем, Диддинс и Гатто, захмелевшие от вина и курицы, могли выболтать что угодно. За определенное время священник, наверное, привыкает извлекать исповедь даже без сознательных усилий.
– Прошу прощения. – Entschuldigung, самое красивое немецкое слово для дедова уха. Раскаты войны на севере и северо-востоке пульсировали в его висках и под ушами, словно подступающая головная боль. – Отче, я настаиваю, чтобы вы сказали, куда хотите меня отвести. Немедленно.
В лунном свете он не мог уверенно прочесть выражения лица, и, безусловно, совесть либо сорок лет ретроспективной нежности наслоились на реальность, когда он рассказывал мне, что при виде пистолета отец Никель смертельно огорчился. Однако он просто кивнул, а когда заговорил, тон его был ровный, прощающий:
– Понимаете, зимой, в декабре или в январе, сюда начали направлять поезда. Откуда-то из Гарца, думаю, на станцию в Зосте и дальше на запад. Их устанавливали на специальные грузовые машины, камуфлировали сетью и поездами перегоняли туда, откуда расстояние позволяло обстреливать Антверпен и, разумеется, Лондон. Почему поезда делали такой большой крюк, прежде чем повернуть на запад? Думаю, более прямые пути были разбомблены. Потом началось отступление из Бельгии, и других путей не осталось. Зост бомбили много, очень много. Часто поезда, идущие в Зост, вынуждены были остановиться здесь. У реки есть запасный путь. Они стояли там час-два. А однажды ночью, когда поезд уезжал, одну оставили. Бросили. До сих пор не знаю почему. Наверное, она повредилась в дороге или в ней нашли неисправность. Наверняка они хрупкие. Как многое, что несет смерть. Идемте.
– Вы хотите сказать, там, за лесом, Фау-два.
– Да.
– Неповрежденная Фау-два.
Насколько дед знал, еще ни одна команда «черного списка» не раздобыла целую Фау-2. Если священник говорит правду, это будет ценнейшая добыча.
– Да, да!
– За этим лесом.
– И вниз с холма. Есть дорога. Снег сошел, так что это всего ничего, для молодого человека минут двадцать ходу. С такой обузой, как я, в два раза дольше. Идемте.
Прежде чем вступить в темноту вместе со священником, чьего воспитанника застрелил несколько часов назад, дед поднял голову и глянул – быть может, в последний раз – на звезды. Луна уже села, и они заполонили все небо.
В тот час по всей Европе, если небо над головой было ясное, люди, которые знали, боялись, надеялись или мнили, что скоро умрут, смотрели на звезды. От Финляндии до Балкан, от Черного моря до подступов к Африке, в Польше, Венгрии и Румынии. Может быть, через окошко из плексигласа или через очки от близорукости. Через колючую проволоку, орудийную амбразуру, сеть трассирующих огней, сорванный взрывом танковый люк. На бегу и на ходу, спотыкаясь и шатаясь от изнеможения, стоя на коленях. С открытых полей, из уличных канав, из окопов. С груд обломков, из свежевыкопанных рвов, с ковра в доме без крыши, с палубы горящего корабля.
