Только для своих
В моей жизни часто случались повороты. Крутые и не очень. Но самый существенный был связан с перестройкой, которая, конечно, не возникла случайно. Только очень наивные люди думают, что вот собрались вместе Горбачёв с Яковлевым и начали думать на тему: «А что бы нам такого отчебучить, чтобы даже чертям стало весело». Если бы это зависело от меня, то перестройка и крах всей чёрно-серой системы произошли бы сразу после моего пионерского лагеря. А ещё лучше, если бы это случилось до прихода Сталина, а ещё лучше… Впрочем, к чему эти бесплодные мечтания. Что было, того не изменишь.
Перестройка застала меня в НИИ Радио. До этого крупицы правды удавалось раздобыть с большим трудом, при этом она предназначалась только для своих.
Только для своих… Отличное выражение. С ним связаны многие воспоминания, но одним особенно хочется поделиться… Дело было во времена жёсткого закручивания гаек, больших и не очень. В нашем НИИ выступал Евгений Евтушенко. Да, наш институт всегда отличался свободомыслием. Поэтому и устраивали закрытые вечера, на которых выступали опальные и не очень, но довольно популярные личности. Бывали у нас Высоцкий и Окуджава, Тарковский и Галич, Жванецкий и Карцев. Выступал у нас и мой друг, Виктор Берковский, с супругами Никитиными. Часто выступали звёзды эстрады и даже футбольные тренеры. Каждый из них начинал своё выступление словами, что он очень занят и редко позволяет себе такое удовольствие, как общение со своими зрителями. Но когда он (она) узнал(а), что приглашают в НИИ Радио, то отказаться не смог (не смогла). Даже самая яркая звезда того времени, Алла Борисовна, заявила: «Вообще-то за двести рублей я не выступаю, за такие деньги пригласите Валечку», но от приглашения в наш НИИ отказаться не смогла. Может быть, такие слова они произносили и в других закрытых залах. Не знаю, я за ними не следовал…
Так вот, во время выступления Евтушенко одна наша весьма экстравагантная дама, а таких у нас, как и в других НИИ, было предостаточно, встаёт и говорит: «Евгений Александрович, расскажите, пожалуйста, кто ещё, кроме вас, принимал участие в альманахе «Метрополь». Здесь все свои!» И это в зале, вмещающем несколько сот человек.
Не люблю я рассказы о жизни великих и знаменитых. В них всегда есть что-то надуманное и избитое. Но так получилось, каюсь, как говорят, сорри, и вернёмся к нашему повест вованию.
Диссидентом я никогда не был, но всегда им сочувствовал. Мои друзья держали меня в курсе событий, поэтому и соответствующей литературы у меня было достаточно. И не только известные самиздатовские книги в красном переплёте, но и более редкостные, напечатанные на пишущей машинке, к тому же на папиросной бумаге. Помню, как-то мой друг, Саня, звонит мне и говорит:
– Ты не хочешь погулять, подышать свежим воздухом?
– Конечно, хочу, – отвечаю, – без свежего воздуха я уже начинаю задыхаться.
– Тогда встретимся на том же месте в тот же час.
Свежим воздухом оказалась не какая-то одна книга, а целый чемодан такой литературы.
– Ты не знаешь, куда можно пристроить этот «воздух»? – спрашивает Саня. – Есть предпосылки, что товарищи из ГБ собираются сделать у меня шмон, и мне очень не хочется доставить им радость «успешно выполненного долга».
Следует сказать, что Саня – известный литератор, человек тяжёлой судьбы. В раннем детстве его родители, отец и мать, были репрессированы как враги народа. Отец его погиб в лагерях, а мать как-то дожила до реабилитации и вернулась домой, оставив в тех краях здоровье и лучшие годы жизни. Сам он многие годы провёл в приютах до тех пор, пока его не разыскала тётка и не привезла в семью. Вот и получилось, что старый лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», был для него не просто набором красивых слов. Потом были школа, служба в доблестной Советской армии, журфак МГУ и книги, книги, книги. В основном, беллетристика, история, философия, искусство.
Были у него и технические книги и даже стояли на видном месте, но это были мои книги, а их, как вы понимаете, прятать от ищеек КГБ было ни к чему.
Сам Саня писал много и трудно. Высокая требовательность и стремление к совершенству, а также тематика его книг, которая, как и следовало ожидать, была в духе коммунистического воспитания, способствовали тому, что большинство из написанного ложилось на полку до лучших времён. Когда я однажды, прочитав его некоторые рассказы, спросил, почему он их не публикует, он ответил коротко.
– Не могу и не хочу писать на себя донос.
Интересен его контакт с довольно капитальным коммунистом и моим начальником, Чернобелым, на одном из юбилейных торжеств.
– Александр Григорьевич, вы мне очень симпатичны. Это верно, что вы писатель? – спрашивает Чернобелый.
– Да, а что, не похож?
– Нет, что вы, наоборот, один произнесённый вами тост говорит о специфическом профессионализме. Я просто не могу угадать тему вашего творчества. Помогите мне. О чём вы пишете?
– О любви, – ответил Саня.
– М-да, – крякнул Чернобелый. Ему трудно было понять и поверить в это. Да и любовь бывает разная. Попробуй угадать.
– Можно отвезти это на дачу, в деревню Толстопальцево. Там, кстати, неплохой воздух, но такая дорога, что проехать можно только летом, – размышлял я вслух, – а ещё лучше у моей тёщи, Софьи Александровны.
Так и решили. Порулили «подпольщики» по микрорайону, убедились, что нет хвоста и нагрянули к тёще без звонка. Не знаю, почему, но тёща меня любила, и это её отношение распространялось на всех моих друзей. Саню она особенно уважала.
«От него, – говорила она, – просто излучается обаяние».
Конечно, она многого не знала. Не знала о том, какие книги находятся в старом чемодане, обвязанном простой верёвкой. А ведь там были книги Солженицына и Гроссмана, Войновича и Зиновьева, Мандельштама и Булгакова, Бродского и Меня, Цветаевой и так далее. Были и статьи Сахарова. И уж тем более не знала она о тщательном обыске, который провели ищейки КГБ, ничего так и не нашедшие, кроме старенькой пишущей машинки и пачки белой бумаги.
– Как это вам, Александр Григорьевич, удалось всё спрятать? – домогался следователь по «особо неважным» делам. – Даже такой громоздкий альманах, как Метрополь…
