Книга Слабая, сильная, твоя… - Яна Розова

На следующий день, сидя с утра пораньше в палате мужа, я размышляла над простым вопросом: «Почему?» — и не находила сил для ответа. Оказалось, что Мир смертельно болен. Он сгорал, как свеча. Ему осталось не больше месяца жизни.

Мир уже все знал. Он принял дурные новости спокойно. Только на минуту закрыл глаза и полежал так молча. И снова потряс меня до глубины души. Держаться с таким достоинством на пороге смерти! Сколько знаю его — столько удивляюсь!

Сейчас он открыл глаза и начал раздавать поручения. Спокойно, будто и не он умирает, Мир говорил о счетах, аренде, сделках. Завтра приедет Поль, он займется ликвидацией дела во Франции, а я должна буду заняться тем же в России. Вырученные деньги пойдут на счет клиники доктора Мортона, в благотворительные фонды России и на мой счет. Он много еще чего успел сказать по делу, пока сиделка не выставила меня за дверь.

— Придете к вечеру. Сейчас больному необходим покой.

Мне хотелось спросить, зачем ему покой? Ведь он все равно умрет, ничто ему не поможет, никакой покой. Однако пришлось подчиниться, да и надо было выполнять поручения Мира. Может, это и неправильно, может, и лучше было оставить все как есть, а уже после его смерти заниматься делами. Обычно люди так и поступают. Ведь, в конце концов, случаются же чудеса: кто-то выздоравливает при самых тяжелых диагнозах, и бывают медицинские ошибки. Может, и мне надо было вести себя иначе, не так разумно, надеяться на чудо, молиться, утешать больного. Только ведь Мир не был обычным человеком, он не любил обмана, он смотрел прямо в лицо смерти, и оно его не пугало. Прежде всего — дела. Он должен привести все в надлежащий вид. Он должен успеть, и я помогу ему.

В своих чувствах я предпочитала не разбираться. Я боялась увидеть в глубине своей души Нечто, которое напугает меня. Холодное пространство, родившееся от ледяных глаз Мира. Что-то вроде облегчения от смерти когда-то любимого человека. То, что страшнее любого горя. Мне казалось, замерзшая пустыня поселилась во мне, выморозила все живое, и я больше никогда не смогу почувствовать жизнь. Вот только Мир решил иначе.

Находясь в больнице, он завел традицию: войдя в палату, я должна была целовать его. Потом садиться рядом на стул и брать больного за руку. Потом говорить о делах, потом обедать с ним и уходить, чтобы выполнить новые поручения. Вечером возвращаться на некоторое время, снова целовать и садиться на стул рядом с кроватью, снова говорить о делах. Так он хотел. Между прочим, это было удобно: никаких чувств, никаких лишних эмоций. Часто со мной приезжал Поль. Он очень удивлялся, что я совсем не плачу. Знал бы он, как мне холодно в этой вечной мерзлоте! Что же делать, если нет слез, которые могли бы ее растопить? Дома я тоже была занята — звонили мои подруги. Им было интересно, что я чувствую, прежде чем стану богатой вдовой.

На самом деле предполагалось, что я вернусь в Россию после смерти Мира. Что там делать? Как жить? Непонятно.

В течение трех недель почти все было улажено. Я пришла утром, рассказала обо всем, что сделала я и что сделал Поль, и стала ждать новых инструкций. Мир лежал, откинувшись на подушки, он был бледен, с синими кругами под глазами. Я попыталась вспомнить, как он выглядел раньше, и не смогла. Последнее время, до болезни, внешний вид мужа мало меня интересовал. Вспомнился разговор, подслушанный мной недавно в лифте. Две дамы, разговаривая, вошли в лифт, и одна из них продолжала говорить:

— … знаешь, все же больше всего меня поразил запах. Запах смерти ни с чем не перепутать! Человек может выглядеть великолепно, но запах выдает.

Сейчас я невольно принюхивалась к Миру — как пахнет смерть? Но ничего неприятного не ощущала. Смерть не может пахнуть одеколоном и… сигаретами (где это он курил? Кто ему разрешил курить в больнице?), свежим постельным бельем, свежими газетами, кофе, немного лекарствами. Может, он пользуется привилегиями на правах приговоренного к смерти? Скорее всего так.

— Ты смотришь на меня, как на музейный экспонат, — сказал Мир.

Он, видимо, был прав. Я отвела глаза. Он выдал неожиданный комплимент:

— Ты сегодня такая свежая! Хорошо спишь?

— Нормально, — ответила я безлично.

— Вот и чудесно, — улыбнулся Мир, все же он был бледноват. — Я боялся, что тебе будет неприятно одной в доме.

— Мне неприятно, но это мелочи.

Он потянулся рукой к моему лицу, я невольно отстранилась. Мир снова улыбнулся, будто своим мыслям, но руку не отвел, а приподнялся на постели и дотянулся до моих волос на лбу. Там, под густой челкой, скрывался шрам. Шрам, который оставила на мне моя любовь. Я больше не отстранялась. Мир убрал челку со шрама и коснулся его холодными пальцами. Пришлось взять себя в руки, чтобы вытерпеть это прикосновение. Мир касался не только кожи, но и души. Я отвела глаза, а он тихо сказал:

— Прости меня за это. И вообще прости. И на будущее прости. Твоя жизнь теперь не скоро войдет в колею.

— Я не обижена, и прощать мне вроде нечего. — Конечно, все мои слова были не совсем искренни, но ведь я стояла у постели больного, точнее, умирающего.

— Я никогда не пытался обидеть тебя преднамеренно.

Вот это правда! Ты настолько не любил меня, что тебе даже никогда не хотелось причинить мне боль, чтобы я почувствовала твою любовь. Я тоже ни разу не попыталась так сделать, но ведь я не смогу добраться до твоего сердца. Чем мне было задеть тебя? Физически ты намного сильнее, а морально слишком неуязвим. Ты всегда защищен, всегда в броне неприступности. Впрочем, это уже совсем неважно.

— Я знаю, — ответила я.

— Поцелуй меня, — попросил он.

Я нагнулась к нему, намереваясь дотронуться губами до щеки, но Мир повернул лицо чуть навстречу, и я поцеловала его в уголок рта. Он, абсолютно точно, пах как всегда. Дыхание было чистым с легким оттенком табака, а кожа источала аромат лосьона после бритья одной знаменитой французской фирмы. Невольно я вдохнула все эти родные запахи слишком глубоко. Кровь, омывающая легкие, вобрала их в себя, пронесла через сердце, не умеющее вырабатывать иммунитет, и оставила ароматную занозу в мозгу. Где-то там, в этих таинственных центрах, отвечающих за мою память.

Я отстранилась с ощущением лисы, заметившей капкан, но все же успевшей вытащить лапку до того, как он захлопнулся.