Отвечал он хмуро, раздраженно.
– Да нет, вы извините, это я глупость ляпнул, я не про это хотел, я хотел сказать, что лицо ваше мне знакомо. Я ведь ради чего фильм на монтажном столе разглядывал? Чтоб ваше лицо там отыскать.
– Понятно.
– А, то есть вы в курсе, что есть там?
– Знаю. Видел.
– И еще раз пришли полюбоваться?
– При чем тут? Мне тогда сестра сказала, что видела, я и пришел. А сегодня она вот напросилась. Тоже хочет.
И он указал на девочку с таким же грустным складом лица. Девочка несла от буфета к их столику стакан чая. Несла осторожно, сосредоточенно, чтоб не расплескать.
– В кино папку увидеть хочет. Будет врать подружкам, что папка актер. – Лицо его при этих словах смягчилось, но он отвернулся и не дал как следует разглядеть.
Домой добирался пешком. Город был уже предутренним. Загорались окна. Он думал о том, что был не прав. Следует написать японцу другое письмо. Радио и сейчас звучит. Как в шестидесятые. Музыка и сейчас кричит. Семидесятые. И ограждает. Новейшее время. Но самый, наверное, характерный сейчас голос – сработавшая сигнализация. Стоит во дворе машина, прыгает на нее кошка, и вой до небес. Для всей округи, для каждого за каждым окном. Мучительный, душу выматывающий звук.
Дома он включил радио. Новости.
Чиркнул спичкой. Поднес огонь к газовой горелке. И расслышал:
– Иван Полынин. По прозвищу Горький.
Огонь обжег пальцы.
По телевизору в вечерних новостях увидел остов машины на пустынной дороге. Обгорелые трупы. Затем Ванино лицо, еще живое.
– Взрыв, – сообщил ведущий. – Криминал. Пять человек. Новости культуры.
Как-то это все одновременно происходит, думал директор, глядя на бегущие по клавишам пальцы. И снег идет, и пианист играет, и машина взрывается, и Вани нет больше, и бумаги в зеленой папке утратили силу. И смерть не моя.
Он отыскал старый фотоальбом, а в нем школьный снимок со множеством лиц. Нашел Ваню. Рассматривал. Коснулся пальцем лица, но натолкнулся на холодный глянец.
Буквально на следующий день, не откладывая, он позвонил в Союз. Добился встречи с секретарем. Объяснил, что намерен передать в собственность Союзу историческое здание. Секретарь был его давним знакомым. Жили вместе когда-то в одной комнате в студенческой общаге. Хлеб выпрашивали у соседских девчонок. Чай с ними пили. Читали стихи.
Немало лет спустя Константин Алексеевич шел по Москве и едва узнавал ее.
Сияние витрин. Покойная жизнь. Катастрофа миновала.
Стояла сырая, холодная осень, которую в прежние годы Константин Алексеевич очень любил. Ему и сейчас приятно было идти и вдыхать сумеречный воздух. Увидел вдруг новый кинотеатр. Афишу. И так захотелось в темный зал. Скрыться в нем, забыться, переждать лет сто.
Он увлекся фильмом и не сразу услышал трезвон мобильника. Совершенно забыл про включенный мобильник. Прошептал: извините. Полез в карман.
Нет. Не здесь. В куртке. Куртка. Не в этом кармане. Нет. Черт, как трезвонит.
Люди оглядывались, он шептал: извините. Нащупал наконец телефон.
Кто-то схватил его сзади за плечо, тряхнул.
Извините.
Сбросил звонок, ура.
Фильм закончился, зажегся в зале свет. Константин Алексеевич обернулся, вставая, и увидел прямо за собой знакомое лицо. Произнес изумленно:
– Здравствуйте, Николай.
– Константин Алексеевич! – услышал обрадованный голос.
Они выпили в кафе возле кинотеатра, забрались в «форд» и там сидели, не зажигая света, и разговаривали. Водитель включил печку. Сказал, усмехнувшись, что с годами полюбил тепло. О «форде» сказал:
– Не новый, но в полном порядке.
Ни наклеек, ни висюлек. Чисто, спокойно. Как прежде.
– А я так и не обзавелся машиной, – признался директор, – даже не выучился водить. Что для Америки смешно. Дочка водит. Конечно.
– Как она?
На ветровое стекло налип жухлый лист. Печка согрела воздух.
– Я дважды дед.
– Поздравляю. А мой никак что-то не соберется.
– Отлично выглядите.
– Спасибо.
– Нет, правда. Практически не изменились. Сильный, загорелый.
– Это дача.
– Помню ваши яблоки, как же.
– Спилили антоновку.
– Жаль.
Он рассказал об американском университете, об озере, о размеренной жизни.
– Рад за вас, – искренне обрадовался Николай.
– Не то чтоб я об этом мечтал.
– Кинотеатрик наш вспоминаете иногда?
– Бывает.
– Жив еще.
– Я знаю.
– Осыпается. Внутри голо, снаружи леса, обещают реставрацию, но раньше он развалится. Я проезжал недавно. Не нарочно. Так вышло. Вспомнил хорошие времена. То есть времена были так себе, разруха, но там у нас – рай земной. Пока Союз вместо вас другого директора не поставил. Мы даже петицию писали.
– А где все?
– Буфетчица. Помните?
– Всех помню.
– Померла. Билетершу я прошлой зимой видел, столкнулись. Похудела. Говорит, что все хорошо, но я что-то не поверил, вином от нее пахло с утра пораньше, и глаза заплывшие. Но говорит, все хорошо. Она и всегда так говорила, что бы там у нее ни было.
– А вы? По-прежнему? Бомбите?
– Не-е-е-ет, – рассмеялся. – Я преподаю. А вы, я смотрю, курить бросили, бывало, каждую секунду за сигарету хватались.
– В Америке иначе сложно.
– И то хорошо.
Вечером, раздеваясь в ванной, Константин Алексеевич заметил на плече пятна. Потрогал, поморщился от боли. Железные пальцы у водителя. Как еще кости не хрустнули от его хватки. И Константин Алексеевич застыл перед зеркалом. Сообразил.
Он был в старой своей квартире. Здесь время остановилось, застоялось, зацвело пыльными цветами. Он отыскал в столе записную книжку, нашел номер водителя. Вспомнил, что появились коды. 495 или 499? Решил попробовать оба. Вытащил из-под журнального столика старый телефон. Снял трубку.
– Николай? Здравствуйте, это Константин Алексеевич.
– Я вас узнал.
– Вы прямо мгновенно трубку взяли.
– Я только что из ванной вышел.
– Я тоже. Я вот чего. Хотел вас еще спросить про то кино. Я вас не очень отвлекаю? Я вот о чем. Это ведь по-разному бывает. Иному человеку всякий шорох мешает. А я, к примеру, когда работаю или кино смотрю, окружающее уже не слышу. И этот звонок чертов не сразу сегодня расслышал. Спасибо, что успел на кнопку нажать, а то бы вы меня, наверное, прибили. Да? Как ту несчастную тогда. Помните? Фильм. Женщина кашляла и вам мешала, и вы по шее ее ударили. Рука крепкая. Что вы преподаете, кстати? Единоборства какие-нибудь?
