Вперед выступил один стряпчий – повыше ростом и побелее бородой.
– Условия ему известны, и цену заплатил он за свой шанс. – Стряпчий подошел к двери на террасу и отпер ее ключом, который носил на шее, на цепочке.
– Мои соболезнования в связи с утратой батюшки, – сказал князь. – О кончине его я услыхал, лишь прибыв уже в Венецию, иначе не осмелился б наваливать бремя своих ухаживаний на вашу скорбь, госпожа.
А это значит, решила про себя Нерисса, что интерес его к Порции сводится к политическому союзу с ее отцом в совете, а легендарная ее красота и сильно преувеличенный ум здесь вовсе ни при чем.
Порция тоже уловила подтекст княжьего замечания, проворно подошла к дверям и отдернула полог.
– Вы должны идти на риск, – сказала она, – иль вовсе отказаться от выбора, иль – прежде чем начать – присягу дать, что если ошибетесь, то этой самой даме никогда не будете вы говорить о браке. Поэтому подумайте[76].
– Коль таково будет мое проклятье, – отвечал князь, – утешусь остальными девятнадцатью своими женами.
Нерисса прикрыла рот ладошкой, дабы не расхихикаться, но увы – не сдержалась и чуть фыркнула, чем заслужила положительно драконий взгляд Порции.
Князь обошел вокруг стола, разглядывая таблички на каждом ларце. На свинцовом он прочел:
– «Со мной ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь». Дать – за свинец? Рискнуть – из-за свинца? Ларец грозит[77]. – Затем перешел к серебряному. – «Избрав меня, найдешь все то, чего ты стоишь». Чего ты стоишь? Что ж, Мароккский князь, взвесь на ладони стоимость свою. С твоей оценкой если согласиться, то стоишь ты немало[78]. – Наконец князь шагнул к золотому ларцу. – «Выбрав меня, найдешь то, что желанно многим». То есть ее[79]. Здесь же ангел покоится на ложе золотом. Я выбрал. Дайте ключ – и будь что будет![80]
Стряпчий выдвинулся вперед, волоча ноги, вынул ключ из кошеля и вручил его князю.
– Вот ключ, – сказала Порция. – И если здесь меня найдете, тогда я ваша[81].
Эфиоп взял ключ, отпер ларец и откинул крышку.
– О ад! – воскликнул он. – Что здесь такое?[82]– Из ларца он извлек миниатюрную мертвую голову. Из глазницы черепа торчал свиток. Князь вернул череп в ларец, развернул пергамент и прочел:
Не все то злато, что блестит, —
Вот что мудрость говорит.
Жизнь продать иной спешит,
Чтобы лицезреть мой вид.
Червь в злаченом гробе скрыт.
Будь твой ум с отвагой слит,
Разум зрел, – хоть юн твой вид, —
Ты б не был холодом убит.
Так прощай, твой путь открыт[83].
Князь воззрился на пергамент, а тот, отпущенный на волю, вновь свернулся в свою первоначальную форму.
– И все, значит? Прахом все пошло?[84]
– А теперь окончательно увенчайте случаем все мои надежды[85], – промолвила Порция с нарочитым разочарованьем, а сама отвернулась и посмотрела в сад, чтобы скрыть ухмылку торжества.
Князь развернулся, взметнув полы одежд, и сошел с террасы. Свита гуськом потянулась следом.
– Спустить завесу[86], Нерисса.
– Жестковато вы с ним как-то, нет? – промолвила служанка. – Три тысячи дукатов за пустую черепушку?
– Так же метки пусть будут все стрелки его расцветки[87].
От главного входа в дом вновь донеслась роговая музыка[88]. Князь вышел на пристань.
– Бегу за ним сейчас же, – сказала Нерисса и кинулась к двери.
– Нерисса! Я запрещаю тебе строить ему глазки.
Служанка меж тем знала: едва Порция обретет объятья своего Бассанио, сама она окажется предоставлена себе. Слишком уж долго служила она мягкой и удобной подушкой для всех прихехешников обеих сестер Брабанцио (вроде Родриго, который, очевидно, съебался на Корсику, по-прежнему взыскуя Дездемоны), а к Бассанио свою более уступчивую служанку Порция бы нипочем и близко не подпустила. Нериссе самой эдакая подушка потребуется, когда назавтра Бассанио угадает нужный ларец. Одна из двадцати княжьих жен – вполне удобная подушка, судя по всему, на которой можно приземлиться.
– Какие, нахер, глазки, я просто хочу глянуть на этот его рог, возросший в самом близком соседстве со жгучим солнцем.
– Ты безнадежная прошмандовка, Нерисса.
– Неправда, надежды во мне хоть отбавляй.
* * *
Мы с Джессикой спустились с корабля по сходням, чуть не сопя в затылки Яго и Родриго. Я даже учуял дух предательства, исходивший от них.
Джессика уже научилась ходить, не покачивая бедрами, я же, напротив, семенил, как более подобает кроткой монашке – ибо так я и был одет, включая плат и вуаль. Только такой наряд удалось смастерить из одежды в котомке Джессики. Бороду я себе сбрил, а еврейское обмундирование меня бы выдало, поэтому вуаль оказалась необходимым аксессуаром моего одеянья. Между прокаженным и монахиней я выбрал последнее.
Мы прошли следом за двумя солдатами по порту, среди толкучки моряков и грузчиков, подтаскивавших к судам в гавани припасы. Почти весь генуэзский флот на подходах к Корсике разметало штормом. Отелло легко сумел обратить оставшихся на плаву в бегство и укрепил гавань, расставив на молу лучников, баллисты и катапульты в состоянии повышенной боеготовности.
Яго остановился посреди улицы и окликнул конного военного.
– Эгей, сержант, где мне найти генерала Отелло? Я привез ему вести из Венеции.
– Он в Цитадели, лейтенант, – ответил солдат, распознав звание Яго по гербовому щиту на рукояти кинжала. – А заместитель генерала капитан Кассио – так рядом, за углом. Хотите, приведу его к вам, и он доставит вас в генералу?
