— Обожаю эти три музея, но… они слишком близко к моему дому. Как только я приезжаю в Нью-Йорк, сразу бросаюсь в Музей современного искусства, как только еду в Италию, нарочно заезжаю во Флоренцию, чтобы в который раз побывать в галерее Уффици, но в Париже, где вся эта красота под рукой, это сильнее меня, невозможно…
— Вы не очень-то стараетесь, Кристиан.
— Какое-нибудь событие? Сборище?
— Никогда не увлекался политикой, даже в молодости.
— Я тоже.
— И даже никогда не участвовал в манифестациях. Хотя нет, был один-единственный раз, у ворот Монтрёй, по поводу закрытия какого-то завода, который выпускал уже не помню что.
— Когда это было?
— В самом конце семидесятых.
— Ворота Монтрёй? Но… это же был завод по производству корпусов из синтетической смолы для строительных вагончиков!
— Кажется, да.
— Фредерик, мы нашли! Июнь тысяча девятьсот семьдесят восьмого! Для меня тоже это была единственная манифестация! Я же говорил, что у жизни больше воображения, чем у нас!
— Мы даже хотели захватить завод, чтобы помешать его разрушению. Коли так, то мы с вами побратались в шествии!
— Помешать разрушению? Если я и участвовал в этой манифестации, то, наоборот, чтобы ускорить снос этого чертова завода! Стены там были нашпигованы асбестом! А машины, производившие смолу, выбрасывали уйму ядовитых газов!
— И кто из нас победил?
— Ни малейшего воспоминания.
— Делать нечего. По крайней мере, мы попытались, господин Гримо.
— Сделали, что смогли, господин Перес.
Они спустились в парадный двор, где царила тишина, от которой становилось не по себе; музыканты уже смылись с чеком в кармане из этого сумасшедшего дома. Мимо прошла бригада поставщиков, вынося охапками свое оборудование. Квадратный зал вновь обрел свой обычный вид. Водки в бутылке оставалось еще на две-три стопки.
— Теперь, когда мы остались одни, я могу вам признаться, Кристиан. Вы правы: мы уже встречались в прошлом.
— ?..
— Я объявлял ваше имя четыре-пять лет назад, на благотворительном обеде в павильоне Багатель, устроенном для поддержки противораковых исследований.
— Возможно. Место за столом что-то вроде трех тысяч евро. Я легко согласился, ради спокойствия совести.
— С вами была одна девушка, как же ее звали… Капюсин Крюгер!
Кристиан напрасно напрягал память: ни вечер, ни имя ни о чем ему не говорили.
— Невозможно забыть такое создание! У нее были очень черные гладкие волосы, с несколькими непокорными прядями, которые падали ей на глаза — изумрудно-зеленые, как у персидской кошки. На ней было узкое серое платье, довольно короткое, без рукавов, чулки телесного цвета и черные лакированные туфельки.
— Сожалею, мне это ни о чем не напоминает.
— Да сделайте же усилие! Она постоянно улыбалась и шептала вам что-то на ухо, вы вместе казались такими сообщниками… Вы представляли ее своим знакомым, словно это была принцесса, а может, она и была ею. Все ее движения были так грациозны, так легки. Я не мог слышать звук ее голоса, только представлял его себе издали, из-за стеклянных дверей.
— Ни малейшего воспоминания.
— Вообще-то, я люблю свою жену… Но в тот вечер… подумал, что мужчина, который держит такое великолепие под руку, точно счастливец.
Должно быть, эта Капюсин искала свое место в памяти Кристиана Гримо, но, почувствовав себе нежеланной, в конце концов покинула ее. В памяти же выкликалы она, похоже, нашла себе надежное убежище, причем навсегда.
— Идемте, Фредерик, этот вечер должен закончиться красиво, а вы на меня тоску нагоняете.
Выкликала последовал за ним по извилистым коридорам особняка Бейнель до третьего этажа, в гостиную красного дерева с выходом на балкон, который опоясывал весь задний фасад здания. Внизу угадывался запущенный зимний сад, его стеклянная крыша была нарочно раскрыта. Между пальмами и пожелтевшими экзотическими растениями угадывались силуэты двух человек, терпеливо сидевших на корточках перед своими приспособлениями и бесконечными рядами картонных трубок, соединенных красными проводами.
— Я предполагал добить отсюда полсотни своих верных друзей. Большой финал с треском и грохотом! Но только мы вдвоем им насладимся. Так даже лучше.
Он подал знак пиротехникам, которые уже были готовы к запуску огненной потехи.
С первым же залпом в небе вспыхнул огненный шар и какое-то время висел в воздухе, искрясь и переливаясь алыми сполохами, — большой вселенский взрыв, всплеск небесной магмы. Затем последовало извержение голубых снопов, красных свечек, желтого серпантина, фиолетовых молний, букета каких-то серебристых фигур, гейзера рыжеватых и золотых отблесков. Потом небрежно взлетели ракеты, пересекаясь и сталкиваясь друг с другом на лету, чтобы одновременно померкнуть. Наконец, сквозь это звездное скопление проложила себе путь одинокая белая стрела, раскаленная, стойкая, полная решимости достичь зенита, где и рассыпалась, создав огненный арабеск, который пролился с неба светящимися слезами.
Выкликала понял тогда, что главным устроителем зрелища тоже был Кристиан Гримо. Это изобилие форм и красок словно рассказывало его историю, причем гораздо вернее, чем его стенания проклятого, его горькие воспоминания и анафемы, брошенные целому свету. В этом панегирике, который сверкал перед их глазами, конечно, было и высокомерие, и блеск, но также одиночество и усталость.
Чтобы закончить на оптимистичной ноте, Кристиан Гримо подарил народу Парижа ночную радугу, мост между двумя берегами. Как восхищенные дети, хозяин дома и выкликала улыбались звездам.
— Надеюсь, что полуночникам и страдающим от бессонницы это тоже понравилось.
При самой последней вспышке, улетевшей к Млечному Пути, оба покинули балкон, чтобы вернуться в парадный двор. Было без двадцати три.
— Прежде чем уйти, я тоже хотел бы сделать вам подарок. Наверняка единственный на этом дне рождения. Никакой доплаты: это от фирмы.
— ?..
— Ожидая ваших гостей, которые оставили мне много свободного времени, я малость размял ноги, прогулявшись в сторону вашей библиотеки, кинозала и музыкального салона. Бросил взгляд на тысячи ваших фильмов, дисков и книг: по сравнению с моей ваша медиатека насчитывает вполовину меньше.
— В этом плане я тоже должен был сделать вам подарок…
— Теперь, когда я немного больше знаю о ваших вкусах, я в состоянии объявить вам самый прекрасный набор гостей, которых знала земля.
— ?..
— Их будет ровно пятьдесят, как вы и хотели. Из всех областей, из всех искусств. Этот список полностью принадлежит вам и не сможет соответствовать никакому другому. Эти гости — ваши, и то, что вас связывает с ними, никого не касается. В конце концов, это же ваш день рождения, верно?
