В тот ужасный и роковой день друзья вместе заступают в караул. Ваня, оступившись, нажимает на спуск, и в следующий момент видит дергающееся окровавленное тело начальника блокпоста. Ваня пересекается взглядом с побледневшим Ником. И, быть может, впервые в жизни судорога жесточайшей зависти к судьбе друга бежит по телу Вани. Он медленно поднимается, смотрит в последний раз на Ника и уходит в сторону Пушкинской, в Четвертый Рейх. Ник даже не пытается остановить товарища…
– Я хочу, герр Брут, – заискивающий голос Штефана вывел Ваню из секундного оцепенения, – я хочу, пожалуйста, во имя партии и расы…
– Нет, Поппель, это сделаешь не ты, – штурмбаннфюрер оскалился и обратился к Ване: – Ты его знаешь? Знаешь ведь? Отвечай!
– Да… – с трудом вымолвил Ваня, – знаю.
– Значит, мы положили команду Конфедерации 1905 года, – заключил Брут, – и этот раненый с Баррикадной? Отвечай, Ганс!
– Да…
– Не успели… – задумчиво произнес штурмбаннфюрер, – по списку гауляйтера баррикадники стартовали четвертыми. Значит, скорее всего, три команды уже прошли этот перегон… ладно… Ганс, добей трехсотого!
– Я?! – внутри Вани все сжалось, к горлу подкатила дурнота. – Я не могу…
– Почему? – притворно удивился Брут. – Ты теперь воин Великого Рейха. И не просто мелкая букашка, а офицер. Ты совершил самую головокружительную карьеру в нашей истории, за десять минут вырос до унтерштурмфюрера.
– Он мой друг, – Ваня умоляюще посмотрел на Брута, – понимаете, друг. Пусть даже и бывший, но друг…
Штурмбаннфюрер отрицательно покачал головой, мертвый взгляд доисторического ящера вперился в поникшего парня:
– Я тебе кое-что объясню, Ганс. Ты можешь отказаться добить этого баррикадника, можешь даже попытаться пристрелить меня, и, может, у тебя это даже получится. Но я хочу, чтобы ты уяснил: власть Рейха держится не только на ненависти, но и на любви. Подумай о Хельге, ведь ты ее любишь.
Ваня вздрогнул. В суматохе короткого боя он совсем забыл об Оле.
– Несмотря на декларируемую приверженность чистоте расы, в Рейхе, как и везде, девять из десяти – быдло, – штурмбаннфюрер, растянув рот в улыбке, кивнул. – Да, именно так, тупое и беспросветное быдло. Неужели ты хочешь, чтобы твоя Хельга досталась какому-нибудь жирному хряку вроде толстожопого Генриха или, еще хуже, такому дерьму, как этот? – Брут ткнул пальцем в сторону Штефана.
Главный палач Пушкинской нервно хихикнул, глаза его сверкнули бессильной злобой.
– А ведь ее могут определить в солдатский бордель общей женой, – продолжил рассуждать Брут. – Неужели ты, Ганс, настолько подл и низок, что отдашь любимую девушку на поругание грязным выродкам? Ты ведь не такой? Докажи, что ты благороден и любишь Хельгу.
На лбу Вани выступил холодный пот, окружающее пространство побагровело, что-то лязгнуло в мозгу, будто где-то внутри открылся стальной люк, и оттуда, из черной бездны, вылез некто иной, холодный и беспощадный. Ваня направил автомат на бывшего друга.
– Он все равно истечет кровью и умрет, – заметил Брут. – На Играх каждый сам за себя, и никто ему не поможет. Он все равно уже покойник. Подари ему облегчение, будь благороден.
Дрожащий палец Вани коснулся спускового крючка. Он взглянул через прицел на Ника. Тот бесстрастно смотрел на бывшего друга, и в глазах его читалось не то презрение, не то ирония, не то даже жалость.
– А Хельге еще жить и жить, – сказал Брут, – и она тебя ждет, она хочет принадлежать только тебе и никому другому. Она не хочет превратиться в подстилку для тупой солдатни. Будь же благороден, исполни ее мечту! Исполни свою мечту! Вы же хотите быть вместе, хотите быть счастливыми?
У Вани закружилась голова. Ему почудилось, что кто-то схватил его, поднял на воздух и кинул в люк, а затем с пронзительным щелчком захлопнул стальную дверцу. Сердце парня отчаянно колотилось, когда дрожащим пальцем он нажал спуск. Ник, всхрипнув, дернулся и затих.
Унтерштурмфюрер Ганс Брехер, звавшийся когда-то Ваней Колосковым, опустил оружие.
– Да, Ганс, теперь ты уже никогда не будешь прежним, – сказал Брут, отойдя на несколько шагов назад и погасив фонарь. – Теперь ты принадлежишь Рейху, и только ему.
Лицо парня горело, по щекам струился липкий пот, ноги так и подгибались.
– Знаешь, почему я выбрал тебя и Штефана? – штурмбаннфюрера практически не было видно, и казалось, что с Гансом Брехером говорит сама тьма, и голос ее изливается отовсюду и давит, давит, давит…
– Штефан зверски замучил семью на Красной Линии, – представляешь, трехлетнего ребенка примотал колючей проволокой к стулу. На Красной Линии он заочно приговорен к смертной казни, и агенты коммунистов охотятся на него. За пределами Рейха он не может чувствовать себя в безопасности. И ты тоже, Ганс, уже не можешь. Потому что сердце твое всегда будет жить в Рейхе, там, где Хельга. Настоящая власть умеет приручить и подлецов, и благородных. Она умело использует и ненависть, и любовь. Для тебя и для Штефана, для вас обоих, Четвертый Рейх – это последнее убежище. Не будет Рейха, не будет и вас. Запомни это, Брехер.
Парень устремил полный злобы взгляд во тьму, туда, где должен был стоять штурмбаннфюрер. На мгновение у Ганса Брехера возникло желание полоснуть очередью по ненавистным спутникам. Но тут же он вспомнил, как жирный Генрих тащил беззащитную хрупкую девушку за тонкую нежную руку, как толстые похотливые губы разжалованного ефрейтора самодовольно кривились, и ярость парня утихла.
– Ладно, – скомандовал Брут, – хватит лирики. Погасили фонари и рассредоточились! Ждем шесть минут. Если больше никто не появляется, уходим.
* * *
Команда Красной Линии под радостный рев болельщиков миновала станцию Проспект Мира и вошла в туннель. Капитан Роман Третин не без основания считал себя самым подготовленным среди участников Пятых Ганзейских игр, однако вынужден был осторожничать, что сказывалось на скорости передвижения. Они прошли уже четыре перегона, но до сих пор так и не обогнали парней из Конфедерации 1905 года. Незадолго до начала соревнований к Роме Трёшке (так его называли близкие товарищи) подошел некто с накрытой капюшоном головой и, сказав кодовое слово, отозвал в укромное место.
Незнакомцем оказался покашливающий худощавый мужчина с бородкой. Он сообщил Роме, что в одном из перегонов, но в каком именно – неизвестно, готовится провокация: скорее всего, в туннели будут выпущены мутанты. Чтобы обезопасить себя и товарищей, агент передал Трёшке коробочку со специальной мазью, похищенной у ганзейских ученых. Ею нужно было намазать лицо, руки и обувь, и тогда твари не тронут Рому и его команду.
Надеясь на разведчиков Красной Линии, капитан и сам не плошал, а потому прислушивался к каждому подозрительному звуку. И теперь услышал отдаленные звуки стрельбы. Трёшка вскинул свой фонарь вертикально вверх, что означало приказ остановиться.
Терять время в гонке было непозволительной роскошью, и потому Рома быстро соображал, как ему поступить дальше. Должно быть, там, впереди, схлестнулись две команды. Но кто? Конфедерация 1905 года с кем-то еще? С ганзейцами? Или с оставшейся в живых девушкой – по пути Трёшка со спутниками напоролись на два трупа, один из которых был обезглавлен. Или в этом туннеле оказались те самые обещанные мутанты? Или чертовы буржуи устроили дополнительную провокацию?
