16 июля
Печугин и Бар — люди из разных миров. Границы этих миров незримы (ни шлагбаума, ни визы), но при этом настолько непроницаемы, что преодолеть их практически невозможно. Причем речь вовсе не о государственных кордонах, но именно о лимесе[133]мира — каждого из них. Только у меня они могли бы встретиться, будь Печугин на месте. Думаю, Ежи Бару такая встреча много бы дала.
Наш дом — пограничье, где встречаются люди из разных миров. Например, итальянский писатель-путешественник Паоло Румиз встретился у нас с русским трактористом Песниным, а швейцарка Фанни — с моряком-полярником Юрой Наумовым[134]. По стечению обстоятельств часовня в Конде Бережной носит имя преподобного Сампсона Странноприимца. Освятивший ее — после осквернения воинствующими безбожниками — отец Николай (Озолин) вручил мне ключи старосты, сказав, что тем самым я становлюсь продолжателем дела преподобного Сампсона. И добавил, что когда-то слово «странник» означало «странствующий по свету»… Таким образом, часовня стала нашей домашней церковью — и Мартуху в ней крестили, ведь она пришла к нам из другого мира. В кондобережной часовне я чувствую себя как дома, в ней отсутствуют приметы какого-либо конкретного вероисповедования — она пустая.
Люди приносят в дом над Онего свои миры, и чтобы странствовать по ним, не приходится двигаться с места. А если чьи-нибудь пути и не пересекутся — как Печугина и Бара, — достаточно заключить их в один текст — и они встретятся в твоем, читатель, сознании.
27 июля
Иногда мне кажется, что я, словно паук, забрался в Конду и плету отсюда сеть мейлов, которые своими нитями охватывают все большее число корреспондентов по всему миру, а я питаюсь их соками, высасываю и черпаю вдохновение, чтобы потом выделять из паутинных бородавок новые сегменты паутины. Но недавно в сельской библиотеке Великой Губы я обнаружил маленький роман Паскаля Киньяра «Вилла, Амалия»», а в нем абзац, заставивший меня задуматься.
Киньяр подозревает, что паутина — в зависимости от размеров, формы, прочности, красоты и искусности ее создателя — выплетает необходимого ей паука. Подобным образом, по мнению французского мэтра, произведения творят нужного им автора и соответствующую биографию… Может, подумал я, паутина выплетает также и муху? А произведение создает читателя?
29 июля
Один из самых вдохновляющих моих корреспондентов — Стефан Адамский…[135]Мы познакомились в Гданьске в эйфорические времена «Солидарности». Я тогда редактировал профсоюзную газету, Стефан пришел мне на помощь и быстро стал своим. Мы понимали друг друга с полуслова и по очереди писали вступительные статьи, за которые пару раз получили по шеям — вне зависимости от того, кто был автором. Помню курьезный случай, когда вооруженные патриоты из Комитета строительства Памятника павшим работникам верфи грозили нам расправой после того, как на страницах газеты мы упомянули идеи кооперации Эдварда Абрамовского[136].
Но нас объединяла не только работа в редакции. У нас были схожие вкусы и симпатии, мы читали одни и те же книги, к одному и тому же оставались равнодушны, одному и тому же радовались. Словом, отлично проводили время. Потом каждый пошел своей тропой. Стефан женился и осел в Гдыне, а меня понесло по белу свету… Встретились мы только в прошлом году, то есть много лет спустя, проболтали за рюмкой всю ночь. Утром вместо похмелья я чувствовал радость — друг нашелся. Словно мы не виделись всего три дня, а не без малого тридцать лет.
Стефан подарил мне пару книг и сборник своих песен — плод всей жизни. Одну из них — «Посвящение в альбом панны С.» я читал потом иногда на авторских вечерах, если меня спрашивали о «Солидарности». Эту песенку я считаю прощальной статьей и здесь спою ее целиком — по случаю тридцатилетия «панны С.». Что-то вроде слова от редакции первой газеты «Солидарности», родившейся на Гданьской верфи во время большой забастовки.
Вокруг тебя одной — эх, Янек, Яцек[137]! —
поклонники водили хороводы.
И для меня когда-то ты, признаться,
была дороже жизни и свободы.
Я был твой паж и твой печальный рыцарь,
я столько копий второпях сломал!
Не с мельницами я хотел сразиться —
на великанов руку поднимал.
Ты нам явилась, как стихотворенье,
была неуловимей, чем рассвет.
Никто не знал, когда придет мгновенье,
которое важнее целых лет.
Плевала ты в те годы на салоны,
кочуя по подвалам и пивным.
Ты виделась одним почти мадонной,
и партизанкой-барышней — иным.
С характером, но нежная такая,
что взял в модели б сам Делакруа.
И мы, очами в кабаках сверкая,
твое здоровье пили до утра.
Еще твоей легендой шарлатаны
выносят мозг наивным дуракам,
еще клянутся, напустив туману,
мол, никому тебя я не отдам.
Грудь колесом, от страсти чуть не стонет,
амбиций — всемером его держи.
И потирают липкие ладони
подонки, прощелыги и ханжи.
Другие все твердят — скажи-ка, дядя,
закатывая к лысине глаза,
и потчуют виагрой на ночь глядя
оплывшие от жира телеса.
Слагают себе гимны, трупоеды,
не различая скотства и стыда,
поскольку пораженья от победы
не отличить им тоже никогда.
Наивной тебя помню и упрямой,
но посмотри, что сделали с тобой:
была ты роковой прекрасной дамой,
