– А, мотив! Прямо в точку, инспектор! – заявил Холмс. – Это алчность – по моему мнению, худший из семи смертных грехов и главная движущая сила огромного количества преступлений. Если вы помните, мадам Доде – кузина мадам Монпенсье, бедная и, видимо, единственная ее родственница. Без сомнения, мадам Монпенсье упомянула ее в своем завещании, но, если я все верно понял, доля мадам Доде была весьма скромной, учитывая низкое общественное положение этой особы. Вот если бы несчастную мадам Монпенсье повесили за убийство падчерицы, ее состояние – а оно, судя по всему, довольно внушительно – перешло бы следующему в роду, то есть мадам Доде.
– Тут все ясно, – вставил я. – Вот чего я не понимаю, так это зачем мадам Доде понадобилось на следующий день приходить к нам.
Холмс пожал плечами:
– Я тоже не вполне понимаю это. Женщины – странные создания. Они повинуются малейшим своим прихотям, так что зачастую я сомневаюсь, сознают ли они сами, что творят[70]. Мадам Доде очень хитра, но не особенно умна. Думаю, она решила, так сказать, разведать обстановку, а заодно посеять в нас недоверие к мадам Монпенсье. Если помните, Уотсон, с одной стороны, она вроде бы подтверждала версию об исчезновении мадемуазель Карэр, а с другой – подвергала сомнению ее достоверность. Я убежден, что, несмотря на ее ограниченность, замысел всего предприятия принадлежал именно ей. Доде был простым орудием в ее руках. Конечно, это он выкопал могилу и похоронил в ней тело Лиззи Уорд, перевезенное в Хэмпстед из Лондонского госпиталя.
Лестрейд, слушавший Холмса со все возраставшим нетерпением, наконец вмешался:
– Очень хорошо, но как он это устроил, а, мистер Холмс? Скажите-ка мне. Не могу же я вернуться в Скотленд-Ярд с полусырой версией. Надо состряпать все как следует.
– Не беспокойтесь, состряпаем, инспектор. Я стал опрашивать кэбменов поблизости от Лондонского госпиталя и наткнулся на некого Сидни Уэллса. Ему на память (которую, признаюсь, потребовалось предварительно освежить с помощью монеты в полкроны и нескольких кружек эля) пришел случай, имевший место примерно полтора года назад. Одна пара, по описанию соответствующая супругам Доде, остановила его экипаж и велела отвезти их в Хэмпстед. С ними была племянница, которой сделалось дурно. Девушка была плотно закутана в одеяло (которое Доде, без сомнения, специально прихватили с собой); муж и жена поддерживали ее с обеих сторон. Они попросили высадить их на улице, названия которой он не запомнил. Последнее, что он видел, – это как они почти несли ее по дорожке, ведущей в обход большого дома. Думаю, мы с уверенностью можем утверждать, что это был дом мадам Монпенсье, где для бедняжки уже была приготовлена могила.
Холмс замолчал и внимательно посмотрел на меня и Лестрейда.
– Итак, господа, – сказал он. – О чем мы еще не сказали?
Мы с инспектором озадаченно переглянулись. Что, черт возьми, он имеет в виду?
– Жертва, господа, – мягко напомнил мой друг.
– Та бабенка, Лиззи, как ее там? – подал голос Лестрейд.
– Нет, нет! Я говорю о другой девушке – о мадемуазель Карэр.
– О, Холмс! – воскликнул я, жестоко устыдившись того, что мы с Лестрейдом позабыли о судьбе молодой женщины, с которой и началось наше расследование. – Что с ней стало?
– Она жива и здорова. Живет нынче с мужем в Нью-Йорке, – невозмутимо ответил Холмс.
– С мужем?
– В Нью-Йорке?
– Но как вы узнали?
– Кто он?
Холмс рассмеялся и поднял руку, чтобы остановить поток вопросов:
– Не все сразу, господа, прошу вас! Позвольте мне ответить вам по очереди. Ее мужа зовут Анри Шевалье, он художник. Как я узнал его имя? Довольно просто. Увидел подпись на акварели, висевшей в спальне мадемуазель Карэр. Между прочим, на ней был изображен вид Нью-Йорка с берегов Гудзона, и это навело меня на мысль об американском следе.
Установив, где находится мадемуазель Карэр, я телеграфировал своему давнему приятелю Уилсону Харгриву из нью-йоркского полицейского управления[71], и он любезно снабдил меня сведениями о ее местонахождении и подробностями ее замужества. Кажется, они с Шевалье познакомились в художественном училище, где он преподавал рисование, и влюбились друг в друга. Это была настоящая coup de foudre[72], как выражаются французы. Они планировали пожениться в Нью-Йорке после того, как контракт Анри Шевалье с училищем истечет. Письмо, столь бесцеремонно перехваченное мадам Монпенсье, было написано Шевалье, который сообщал мадемуазель Карэр о расписании судов, отправляющихся из Ливерпуля в Нью-Йорк. В сложившихся обстоятельствах влюбленные решили ускорить исполнение своего замысла, чтобы мадемуазель Карэр больше не пришлось оставаться под одной крышей с мадам Монпенсье. Итак, они поженились в Лондоне и сразу же приобрели билеты на пароход до Нью-Йорка.
Между прочим, мадемуазель Карэр, то есть теперь уже мадам Шевалье, написала мачехе письмо с объяснениями, которое, сильно подозреваю, было перехвачено и уничтожено мадам Доде. Я получил от мадам Шевалье телеграмму, где говорится, что в случае каких-либо юридических сложностей она готова прислать свои показания, заверенные адвокатом.
– Но какое обвинение можно выдвинуть против Доде? – спросил я. – Ведь не в убийстве же?
– Конечно нет. Лиззи Уорд умерла своей смертью. Никакого мошенничества они также не совершили…
Тут, к моему удивлению, раздался голос Лестрейда. С неожиданной уверенностью он заявил:
– Согласно гражданскому законодательству, воспрепятствование захоронению покойника по христианскому обряду с 1788 года, ежели я ничего не путаю, считается уголовным преступлением и наказывается двухлетним тюремным сроком.
– Отлично, Лестрейд! – с неподдельным воодушевлением воскликнул Холмс и, вновь наполнив наши стаканы, заявил: – Полагаю, тост напрашивается сам собой! За нашего великолепного инспектора Лестрейда!
– Правильно! – радостно откликнулся я.
Надо сказать, мне редко доводилось видеть людей, которые так же сияли от счастья и поминутно краснели, как наш старый друг и коллега в этот памятный вечер.
Впрочем, радуясь успешному исходу расследования и хорошим вестям о спасении и последующем счастливом замужестве мадемуазель Карэр, мы совсем позабыли о другой участнице этого дела, мадам Монпенсье. К немалому моему изумлению, напомнил о ней все тот же Холмс – Холмс, которого я столь часто упрекал в недостатке человечности по отношению к окружающим, особенно женщинам! Однако он не преминул связаться с одним своим приятелем, жившим во Франции, через которого мы позже узнали, что мадам Монпенсье вместе со своей компаньонкой мадемуазель Бенуа вернулась в Париж и, пользуясь значительным состоянием, оставленным ей покойным мужем, сняла большую роскошную квартиру на Елисейских Полях. Там две вышеозначенные дамы вели весьма приятную жизнь, посещая театры и делая покупки в шикарных магазинах на улице Риволи. Я желаю им обеим счастья.
